- Я болен, друзья, - говорил Мюрже, корчась от кашля. - Моя Мими сегодня утром пустила на папильотки последнюю кредитку в девяносто семь франков. Я трижды сходил с ума, в безумии мне являлась Жанна д'Арк и голосом раскаявшейся праведницы возвещала: "Анри! Иди к своей цели прямо, на пути сверни в кабачок и отыщи там человека по имени"... Вас как зовут? обратился он к Жюлю. - Благодарю вас! "Отыщи там человека по имени Жюль и скажи ему, что ты привык обедать ежедневно". Трудно менять с детства укоренившиеся привычки. Имеющий уши да слышит. Имеющий язык и деньги да закажет два обеда с вином и фруктами. Сударь, не советую гневить Жанну д'Арк. О, как я болен, друзья мои! Сегодня я написал только сорок строк... Когда-то я умел писать столько же, сколько и сам мэтр Гюго...
- О, Гюго! - воскликнул Жюль и только за то, что Мюрже назвал это имя, немедленно же заказал два обеда с тройной порцией вина и фруктов.
- Вы любите Гюго? - спросил повеселевший Мюрже.
- Обожаю, - ответил Жюль. - По-моему, Гюго - первый поэт Франции.
-Та-ак... - протянул Мюрже. - Он первый, а я, по-вашему, какой?
- Вы... Если хотите, вы второй, - ответил Жюль бегло пересчитывая деньги в своем кошельке.
- Поостерегитесь, сударь! - обидчиво кинул Мюрже. - Я сумею обойтись и без вашего обеда. Вы изволили назвать меня вторым поэтом Франции!
- Вторым поэтом Парижа, - поправил Жюль. Мюрже ударил кулаком по столу, назвал Жюля маменькиным сынком и удалился из кабачка. Охотников разделить с Жюлем заказанную трапезу нашлось немало, и, таким образом, прибавилось много знакомых, друзей и приятелей. В честь щедрого студента было прочитано не менее пятисот строк хромых и вовсе безногих стихов.
В Париже Жюль на первых порах не знал ни отдыха, ни работы. Аккуратный и исполнительный по натуре, воспитанию и привычкам, он встречался с людьми неаккуратными, не умеющими держать свое слово. Приученный к тому, чтобы ценить каждое сказанное слово, Жюль сразу же по приезде в Париж оказался в компании людей болтливых до крайности, откровенных до неприличия, способных ради острого словца обидеть человека близкого, дорогого. И делалось это с таким шиком, размахом и естественностью, что Жюль запретил себе в чем-либо подражать своим новым приятелям; он сидел среди них как немой, или, вернее, подобно человеку, оглушенному болтовней диковинных оригиналов, взявшихся переговорить и перекричать друг друга. За Жюлем немедленно же установилась кличка "Святого из Нанта" и "Месье Молчок". Первое время Жюля обижали эти прозвища, потом он привык к ним. Гораздо труднее было не выходить из сметы. Он снял комнату в мансарде неподалеку от Пантеона; комната была квадратная и маленькая, в ней, впрочем, имелся камин, который никогда не знал дров, и люстра на двенадцать свечей - без единой свечки. На полке у двери он разместил свои любимые книги - Диккенса, Гюго, Мольера и Шекспира; учебники он поставил на столе позади чернильницы. Справа и слева стояли портреты матери и отца, нарисованные акварелью племянником Бенуа. В ящиках низенького пузатого комода Жюль держал белье. Спал он на длинной и узкой железной кровати, для случайных гостей - к себе Жюль никого не приглашал - имелись два кресла и хромоногий стул. По утрам Жюля будил веселый птичий гомон, что напоминало ему родной Нант; из окна своей мансарды он видел верхушки деревьев Люксембургского сада и крышу Пантеона. Соседние домики утопали в плюще и зелени. Песни уличных бродячих артистов звучали с утра до вечера. Жюль скучал. Переход из одного быта в другой был очень резок и чувствовать себя давал прежде всего со стороны финансовой. Завтрак, обед и вечерняя скромная трапеза в смете Жюля умещались, как очки в футляре для скрипки, но ознакомление с Парижем, что по существу означало главным образом посещение кафе, кабаре и маленьких театриков, стоило денег. Скрипка никак не могла поместиться в футляре для очков.