— Я вообще не знаю, почему ты здесь живешь.
— Знаешь.
Он вытащил сигарету, всем своим видом демонстрируя нежелание уходить.
— Ну да. У вас же здесь охранник. Тоже мне...
— Послушай, если ты не очень хорошо себя чувствуешь и не хочешь садиться за руль, для меня будет великой честью предоставить тебе свой диван.
— Это кто себя плохо чувствует? Я? — Марино щелкнул зажигалкой и выпустил струйку дыма в открытую дверцу. — Я не о себе беспокоюсь, док.
Я вышла из машины и остановилась, поджидая его. Он неловко выбрался из салона, большой и уставший, и на меня вдруг накатила теплая волна грусти и любви. Марино был одинок и, вероятно, глубоко несчастен. В его жизни было мало хорошего, и вспомнить он мог разве что жестокость и насилие, с которыми сталкивался на работе, и неудачные связи, оставшиеся в далеком прошлом. Пожалуй, единственной константой в жизни была я, однако, довольствуясь моей вежливостью, он редко получал от меня тепло. Это было просто невозможно.
— Пойдем. Я приготовлю тебе пунш. И ехать никуда не надо. Ты прав. Мне не очень хочется оставаться одной, и еще неизвестно, не готовит ли ночь сюрпризы вроде пиццы и такси в аэропорт.
— Вот и я об этом думаю, — с напускной озабоченностью сказал Марино.
Я открыла дверь, отключила сигнализацию, и через несколько минут Марино уже сидел на диване в гостиной, потягивая бурбон со льдом. Я принесла ему свежие простыни и одеяло из чистого хлопка.
— Тебе никогда не приходило в голову, что мы все же можем проиграть? — сонно пробормотал он.
— Проиграть? Что ты имеешь в виду?
— Ну, знаешь, как говорят в кино, хорошие парни всегда выигрывают. Но насколько это реально? Вряд ли с этим согласилась бы та женщина, которую сожгли в доме Спаркса. В жизни хорошие парни выигрывают не всегда. Охо-хо, док. Нет, не всегда. — Он откинулся на подушку, точно больной, и, отхлебнув бурбона, устало вздохнул. — И Кэрри ведь тоже думает, что выиграет она. Ты об этом не думала? У нее было целых пять лет, чтобы все спланировать. Целых пять гребаных лет!
Марино всегда начинал ругаться, когда уставал или выпивал. В его устах крепкие слова никогда не звучали оскорбительно, они просто выражали то, что он в данный момент чувствовал. Я много раз объясняла ему, что это вульгарно, что некоторые воспринимают ругательства слишком буквально, но Марино был неисправим.
— Не могу думать о том, что такие, как она, победят, — тихо сказала я, делая глоток красного бургундского. — И даже не стану пытаться.
— Боишься?
— Нет. Просто верю, что такого не случится.
— Да. — Он снова приложился к стакану. — Ты веришь. Гребаная вера. А знаешь, сколько парней на моей памяти умерли от сердечных приступов или погибли на работе? Многие ли из них, по-твоему, верили? Возможно, все, черт бы их побрал! Никто не думает, что он умрет. И мы с тобой тоже не думаем, хотя знаем, как оно может случиться. У меня, например, хреновое здоровье, верно? Думаешь, я не понимаю, что каждый день вдыхаю яд и проглатываю отраву? Могу ли я что-то с собой сделать? Нет. Я просто старый неотесанный чурбан, который должен жрать стейки и пить виски и пиво. Я уже давно перестал слушать, что говорят врачи. Наплевать. Так что в седле мне сидеть осталось недолго. Понимаешь?