— Ну, только немного, — пробормотал Миша. — Я не так хорошо разбираюсь в том времени. Куда мне до вашего уровня!
— Ах, льстец вы, льстец. — Аграновская погрозила ему пальцем и прикурила сигарету.
В это время официант принес небольшую тарелочку с чем-то, больше всего напоминающим суп с лапшой, в котором плавали странные белые кусочки.
— Приятного аппетита, — прошептал официант.
Ставя перед Михаилом тарелку, он легко, будто случайно, коснулся пальцами руки Полянского.
— Мм… Извините, — снова шепнул официант на ухо Михаилу.
— Идите, идите, Юрочка, — махнула рукой Аграновская.
Официант удалился, оставив Полянского в совершеннейшем недоумении.
— Я не понял, Нинон Лазаревна…
— Просто Нинон, — снова погрозила ему пальчиком Аграновская.
— Я все равно не совсем понял…
— Ах, что вы, Миша? Все вы поняли, по лицу было видно. Юрочка гомосексуалист. Вы ему сразу приглянулись.
По замершему лицу Полянского она поняла, что к идее нестандартных половых связей он относится сугубо отрицательно.
— Не волнуйтесь, никто вас неволить не станет. Тут очень свободные нравы. Поэтому мне так нравится это местечко. — Нинон усмехнулась, выпустив густой клуб дыма. — Кушайте супчик, мальчик, а я вам расскажу о золотом веке русской поэзии.
На слове «мальчик» Полянский чуть не подавился «супчиком», но умело сдержался.
— Вы себе представляете этот век, где куртуазный маньеризм возводился в ранг высшей добродетели, где люди ценили и понимали тонкость чувств и высоту стремлений. Ах, это было славное время. Сережа Есенин. Андрюшенька Белый… Это боги! Боги поэзии. Нежные, чувственные. Они не могли уберечь страну от наваливающегося ужаса. Увы, увы! Для этого они были слишком нежны. И теперь их проходят в школе. Вы ведь проходили Есенина?
— Да, конечно, — ответил Полянский коротко, сразу отказавшись от идеи процитировать: «белая береза под моим окном». Есенин ему не нравился.
— Вот видите. — Аграновская едва не заплакала. Ее голос дрогнул. — А ведь это все равно что учить в школе «Отче наш». Это же не стихи, это молитвы, экстаз, высшая форма творения. Есенина надо чувствовать. Телом, душой, всем своим существом. А мы талдычим бесконечное: «плачет иволга, схоронясь в дупло».
— Иволги в дуплах не селятся, — неожиданно для самого себя ляпнул Полянский.
«Кто меня за язык тянул?»
— Да? Разве? — У Нинон был вид разбуженного человека. — Хм. Как странно, но, впрочем, может быть. Может быть, вы не точно знаете, в конце концов.
Миша вежливо улыбнулся: конечно, мол.
— Кстати, как вы оцениваете еду?
— Замечательно. — Полянский расплылся в еще более широкой улыбке. — Очень вкусно. Только я не пойму, что это за… состав.