– Да, – вяло тянул Сигизмунд, – так и подохнем унтерменшами.
Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.
– У тебя есть нож? – спросил меня Юзеф.
Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:
– Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…
– Что вы? Какое оружие – перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:
– Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! – и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.
Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!
Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.
По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:
– Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?
– А что нам остается делать? – возразил Сигизмунд.
– Бежать!
Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:
– Куда? Наша родина растоптана Гитлером…
– К нам! – горячо воскликнул я. – У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то – и польскую дивизию имени Костюшко.
– Слышал об этом, но…
Сигизмунд замялся.
– Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.
– Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!
Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.
А Сигизмунд твердил одно:
– Но пока они вас бьют…
– Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?
– Да, – улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. – Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.
Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:
– Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?
Поляк даже изменился в лице:
– Василь!..
– Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.
Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:
– День добрый, панове!
– День добрый, пан! – мрачно ответило несколько голосов.
Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Но никто не смотрел на него.
Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился: