Белев жил своими буднями и праздниками, окруженный привольем. На заливных лугах за Окой буйно росли травы, ароматом бесчисленных цветов был пропитан весь воздух с весны до сенокоса. А в сенокос нежный и крепкий запах свежего сена сливался с раздольем песен, когда, прервав косьбу или жатву, окрестные девушки отдыхали. Это не были нынешние безупречные хоры на полях голоса сливались, порой перебивая друг друга, непричесанные, неприглаженные, как пряди на разгоряченных лбах, пение достигало и городских улиц. Крестьяне носили русскую одежду, у каждой волости, а порой и в некоторых отдельных деревнях, бытовала своя одежда, унаследованная от далеких времен. Так жила деревня и за триста лет до меня, и за пятьсот лет, и я рос, понимая эту красоту как нечто неотъемлемое от обыденной жизни. Много позже, когда деревня перешла на городской покрой, я понимал, что рос среди XVI, а то и XIV века. И все это было для меня не реконструированной историей, а повседневной действительностью. И хотя в семье у нас бытовал городской язык, я не отрывал его от языка моей няньки, моих крестьянских сверстников. Может быть, деревенский был менее совершенен, чем язык моей семьи, но, как гусиное перо, он мне казался гибче, чем стальное, и отшлифованнее.
Однажды бабушка достала с верхней полки тяжелую в кожаном переплете библию и сказала: "А теперь почитай-ка мне это. Сумеешь?" Я читал без усилий, понимая всю суть древнеславянского языка, хотя там и встречались слова, неизвестные даже бабушке. Целую зиму читали мы с ней эту книгу, дошедшую до нас через несколько поколений - бабушкины прадеды до XVIII века придерживались старообрядчества, и в доме оставалось от них много древних икон, лестовки (старообрядческие четки), кованые тяжелые лампады и целая полка старописных книг. Это и явилось моей школой русского языка, когда за столом говорили городским, толстовским языком, а вечерами с интересом читали древние книги.
Увлекательно было слушать и множество преданий о дедах и пращурах. Едва ли случалась на Руси война, в которой не участвовал бы кто-нибудь из нашей семьи. Да и есть ли на Руси семьи, откуда не уходили бы на очередную войну отцы или сыновья? Вот почему на нашем семейном кладбище встречались могилы, где дед лежал рядом с внуком, ибо тот, кому надлежало лежать между ними, лег навеки в одной из далеких братских могил.
Преданий было много. И тех, что касались нашей семьи, и тех, что бытовали в городе из поколения в поколение. Так велось, что всех сыновей в нашей семье называли только в честь московских святых - Александра Невского, Андрея Боголюбского, Михаила Черниговского, Петра Митрополита Московского. Меня хотели назвать в честь Дмитрия Донского, но выяснилось, что он не был причислен к лику святых, и тогда назвали в честь Сергия Радонежского.