Мы приближаемся к кровати. Стараемся не замечать запах.
Хотим проследить, что можно узнать по лицу этого незаурядного человека. Лицо это никогда не было красивым, а теперь кожа серая, а щеки впалые. Вздувшиеся синие вены вьются по серому черепу, испещренному почечными бляшками, словно яйцо ржанки. Мясистый нос чуть свернут вправо, усиливая впечатление хитрости и скрытности. Толстые губы изгибаются в неприятной улыбке, улыбке поджигателя, задумавшего превратить в пепел красивый дом. Но, возможно, это просто гримаса.
Перед нами типичный американский волк-одиночка, неуемный скиталец, завсегдатай третьесортных отелей и дешевых закусочных, бесцельно кружащий по стране, собиратель ран и травм, которые потом с нежностью вспоминаются вновь и вновь. Если кто его и интересует, так это собственная персона. Настоящее имя Берни — Карл Бирстоун, и под этим именем он прожил в Чикаго с двадцати пяти до сорока шести лет, ведя тайную войну, в ходе которой творил нехорошие дела ради собственного удовольствия. Карл Бирстоун — самый большой секрет Берни, ибо он не может позволить, чтобы кто-то узнал о его прошлой жизни; ведь его прежнее я по-прежнему живет в его теле. Ужасные удовольствия Карла Бирстоуна, его грязные делишки одновременно удовольствия и делишки Берни, поэтому он должен прятать их в темноте, там, где только он один может их найти.
Так в чем же разгадка чуда, которое лицезреет Шустрик?
Этот Карл Бирстоун нашел способ выбираться из глубин подсознания Берни и устанавливать контроль над его телом. В конце концов, в человеческой душе бесконечное число комнат, одни огромные, другие — не больше чулана для щеток, одни закрыты, другие залиты ярким светом. Мы наклоняемся ближе к вздувшимся венам, торчащему носу, кустистым бровям. Мы углубляемся в облако вони, чтобы изучить эти интересные глаза.
Они — что черный неон, поблескивают, словно лунный свет на влажном берегу реки. Они светятся нездоровой радостью, такое ощущение, что они не совсем человеческие. Больше сказать о них, пожалуй, нечего.
Губы Берни двигаются, он все еще улыбается, если можно назвать эту гримасу улыбкой, но уже начал что-то шептать. Что же он говорит?
— ..они сабиваются в свои гребаны норы и закывают свои глаза, они вересят в уфасе, мои бетный потеяныя детти… Нет, нет, это им не помогет, не так ли? Ах, эти оганы, да, эти прекасные оганы, што за зрелише, прекасные оганы на косре, как они гокят, как они обухликаются.., я вижу дыу, плафя такые яртыя…
Возможно, это слова Карла Бирстоуна, но разобрать его бормотание нелегко. Давайте лучше проследим за взглядом Берни, в надежде, что он подскажет нам, почему так заволновался старик. И возбудился, мы видим это по приподнявшейся над известным местом простыне. Он и Шустрик, похоже, реагируют синхронно, поскольку у обоих «инструмент» принял боевую стойку, но если у Шустрика это произошло стараниями знающей свое дело Ребекки Вайлес, то Берни достаточно увиденного в окне.