Тем временем упряжки на третьей и четвертой дорожках устремились к внутреннему краю.
Конечно, так и должно было быть. Для них освободилось место, когда Скортий рванул со старта и пошел наискосок. Они замедлили темп, ухватившись за эту удивительную возможность, и разошлись, словно двустворчатые двери во дворце, перед Тарасом, открывая ему путь для яростного рывка влево, а потом обратно. И таким образом он обнаружил перед собой свободное, чистое, замечательное пространство открытой дорожки у внутреннего ограждения.
Он оказался прямо позади номера второго Зеленых, а затем, — опять прибегнув к помощи кнута, — рядом с ним, на входе в самый первый поворот под катизмой. Он шел по более широкой дуге, но у него была лучше упряжка, он все еще держал сильный наклон влево и выкрикивал имя своего великолепного ведущего жеребца, позволяя Серватору скакать вплотную к Зеленым, а затем обогнал их на выходе из поворота. И вот перед ним не осталось ничего и никого на дорожке, когда они вышли на дальнюю сторону… И все это было проделано одним-единственным рывком.
Асторг плакал. Он был потрясен, словно лицезрел нечто божественное в святилище, и понимал, что только что видел произведение не менее совершенное, чем творение любого художника: ваза, драгоценный камень, поэма, мозаика, настенное панно, золотой браслет, усыпанная камнями искусственная птица.
И еще он понимал, что такой образец искусства проживет не дольше созидающего мгновения, и о нем будут говорить только те, кто вспомнит, правильно или неправильно, кто видел, видел неточно или совсем не видел, что эти воспоминания будут искажены памятью, желанием или невежеством и что это достижение записано будто на воде или на песке.
Это было ужасно важно, но в данный момент — совсем неважно. Может ли подобная хрупкость, лежащее в основе непостоянство придать еще большее величие такому творению? Тому, что исчезнет, как только будет создано? В этот момент, думал Асторг, сжимая своими большими руками деревянные перила, — в это единственное, безупречное, алмазное мгновение, предложенное временем, — именно эти два возничих, юноша и направляющий его гений, были властелинами мира на божьей земле, повелителями императоров, всех мужчин и женщин, подверженных ошибкам и несовершенных, которые однажды потерпят поражение и умрут, ничего не оставив после себя, исчезнут в момент своего создания.
Плавт Бонос вскочил в императорской ложе, когда две первые колесницы понеслись по направлению к ним и вместе вошли в первый поворот, грохоча колесами. Он был необъяснимо взволнован происходящим и на короткое мгновение смутился, но тут же заметил, что еще полдюжины сверхвоспитанных, пресыщенных придворных тоже вскочили с мест. Он молча переглянулся с императорским шталмейстером и снова повернулся лицом к дорожкам.