– Мужайтесь, дорогая, – сказал Ран. – Мужайтесь. – Затем громче: – Кто тебя убил, Эммелин? И почему?
Вайстор глухо застонал.
– Она не знает их имен, но думает, что это был обряд крови. Как ты узнала это. Эммелин? Это одна из множества вещей, о которых узнаешь, когда умираешь. Понимаю. Они убили ее так, как убивают своих животных, и смешали ее кровь с вином и хлебом. Она думает, что это, наверное, связано с каким-то религиозным ритуалом, но она никогда не видела таких ритуалов.
– Эммелин, – раздался чей-то голос, который, как мне показалось, принадлежал Гиммлеру, – те, кто убил тебя, были евреи? Те, кто взял твою кровь, были евреи?
Снова долгое молчание.
– Она не знает, – сообщил Вайстор. – Они не говорили, кто они. Они не похожи на те изображения, которые она видела. Что-что, дорогая? Она говорит: может быть, это были они, но она не хочет никому зла, несмотря на то что они сделали с ней. Она говорит, что если это были евреи, то очень плохие евреи, и не все евреи одобрили бы их поступок. Она ничего больше не хочет говорить об этом. Она только просит, чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее из этой грязной бочки. Да, я уверен, что кто-нибудь позаботится об этом, Эммелин. Не беспокойся.
– Скажите ей, что я лично прослежу, чтобы это было сделано сегодня же, – сказал Гиммлер. – Даю слово этому ребенку.
– Что ты сказала? Хорошо. Эммелин говорит, что благодарит вас за ваше желание помочь ей. И просит передать ее матери и отцу, что очень любит их и просит не Печалиться о ней. Ничто не вернет ее назад. Вы должны продолжать жить и не думать больше о том, что случилось с ней. Попытайтесь быть счастливыми. Теперь Эммелин должна уйти.
– Прощай, Эммелин, – всхлипнула Хильдегард.
– Прощай, – подхватил я.
Снова наступило молчание, я слышал только, как кровь стучит у> меня в висках. Хорошо, что темнота скрывала мое лицо, на котором была написана ярость, и я смог вновь принять выражение спокойной скорби и отрешенности. Если бы свет включили сразу же после того, когда Вайстор кончил говорить, а не спустя две или три минуты, то я бы, наверное, перестрелял всех, кто сидел за столом: Вайстора, Рана, Фогельмана, Ланге. О чёрт, я бы уничтожил всю эту гнусную компанию, только чтобы насладиться зрелищем их смерти! Я вставлял бы в рот каждому из них ствол моего маузера и смотрел, как их черепа разлетаются на куски. Гиммлеру я выстрелил бы в ноздрю. А Киндерману пустил бы пулю в углубление третьего глаза.
Когда зажегся свет, я все еще тяжело дышал, но это можно было принять за проявление горя. Лицо Хильдегард было мокрым от слез, и Гиммлер обнял ее за плечи. Встретив мои взгляд, он мрачно кивнул.