Туанетта выпрямилась и, сев рядом с Джимсом, посмотрела на встающее над лесом солнце.
Она дрожала от холода. Каждый куст, каждая тропинка на поляне сверкали инеем. Куртка, которую Туанетта захватила с собой из дома, соскользнула с ее плеч, и Джимс снова накинул ее на девушку. Они встали, и силы вернулись в их одеревеневшие члены. Издалека доносилась трескотня хвастливой голубой сойки. На лугу собирались коровы. Дятел долбил трухлявый пень, извлекая из него звуки, похожие на стук молотка. Каждый звук разносился очень далеко в повисшем между небом и землей серебристом тумане, пронизанном лучами солнца.
Отныне Джимс и Туанетта принадлежали друг другу, и истину эту они приняли без усилия и смущения. Туанетта нисколько не стыдилась ни того, что вышла к Джимсу, ни того, что этим поступком обнаружила тайну, которую все эти годы гордыня и ложное предубеждение заставляли ее скрывать от него в своем сердце. Ее глаза излучали свет, и, казалось, он лился из бездонных глубин страдания и горя. Туанетта хотела, чтобы Джимс знал, что от ее нелепой гордости не осталось и следа и она безмерно рада, что именно он находится сейчас рядом с ней. Каждый из них с таким достоинством принял новую для себя роль: он — победителя, она — побежденной, — словно оба были гораздо старше своих лет. Туанетта ничуть не изменилась, разве что в глазах ее появилось то, чего раньше не было, — нежность. Иное дело Джимс. Рядом с Туанеттой он чувствовал себя выше ростом, и душу его переполняло неведомое прежде торжество — торжество победителя. Мир стал иным. Джимс стоял на пороге поразительных открытий. Ради них стоило жить, сражаться и побеждать. И пусть их скрывал покров тайны — от этого они не становились менее реальными. Сердце Джимса радостно билось, и в каждом его ударе звучали уверенность и несокрушимая сила. Вчерашний день, омраченный страданиями, мучениями и болью, отошел в далекое прошлое, и день сегодняшний, день, соединивший его с Туанеттой, стал потрясающим живым настоящим. Пальцы Туанетты коснулись плеча Джимса, и оба посмотрели на восток — на Ришелье и земли на противоположном берегу реки.
С той минуты, как Джимс и Туанетта проснулись, Вояка, точно вырезанный из дерева, застыл в побелевшей от инея траве, повернув голову в сторону луга. Пес явно что-то учуял, и ему не было нужды принюхиваться к ветру. Вдруг, заглушая шорохи леса, в воздухе зазвенел дикий, пронзительный крик голубой сойки, к нему присоединилось карканье встревоженных ворон. Над вершинами деревьев мелькнули черные крылья. Вояка следил, как они скрылись, и его поджарое тело дрожало от волнения. Первую сойку поддержала вторая, третья, и их трескотня не смолкала до тех пор, пока пронзительный клич одной из птиц резко не оборвался на зловещей ноте.