— Но ведь бывает, что в политику идут, чтобы сделать этот мир лучше.
— Мне такие незнакомы. Грязь все это, Рита. Все — из зависти и ради власти. А вот тут, если хочешь, все и вправду чисто. Труд — тяжкий, окружающая среда — суровая, но — чистота.
Она выдерживала его взгляд, не отводя глаз. Ему, как он ни вспоминал, вообще не попадались еще люди, способные так долго выдерживать его пристальный взгляд. После не очень долгого, но многозначительного молчания она произнесла:
— Получается, что ты — вовсе не взбалмошный богатый малый, готовый шею себе свернуть, лишь бы пощекотать нервы, а как раз так подают тебя газеты и прочие средства массовой информации.
Он первым не выдержал и отвел глаза, и, сняв ногу со скамейки, попытался в тесноте отыскать такую позу, в которой мыслимо было бы просунуть руки в рукава куртки.
— А ты, значит, так понимала меня?
— Да уж нет. Я не позволю средствам массовой информации думать за меня.
— Конечно, я понимаю, что я, быть может, обманываю себя. Наверное, они правду про меня пишут. Это я этой правды о себе не вижу.
— Есть и в газетах одна драгоценненькая правдочка — там всякое попадается, — сказала она. — А на самом деле тебе надо кое-что отыскать в одном месте.
— Где это?
— Сам знаешь.
Он кивнул.
— Ну да, знаю. В себе.
Она заулыбалась. Потом, надевая куртку, сказала:
— Ладно тебе. Будешь еще замечательным.
— Когда?
— Ох, да лет через двадцать, пожалуй.
Он захохотал.
— А то и двадцати лет не хватит. Брось, так уж, знаешь ли, эта жизнь устроена: полегоньку, шаг за шагом, изо дня в день, мучаясь, приходишь наконец к желаемой цели.
— Тебе в психиатры пойти.
— Да ну. Ведьмы — куда лучше лечат.
— Мне, бывает, сдается: надо бы найти кого-то в этом роде.
— Что? Психиатра, что ли? Поберег бы свои деньжата. Мальчик милый, тебе одно только нужно: время. И все.
Вылезая вслед за Ритой из снегохода, Брайан поразился сильному штормовому ветру. Ветер не давал ему дышать и чуть не поверг на колени. Пришлось схватиться за открытую дверцу кабины — иначе бы вряд ли удалось бы удержаться на ногах.
Эта пурга напомнила, что существует тот несостоявшийся убийца, что ударил Брайана по голове, покушается на его жизнь. На какие-то несколько минут он совсем забыл, что они — в дрейфе, что часовые механизмы заложенных взрывпакетов тикают, неумолимо приближая момент взрыва, что близится полночь. Страх вернулся к нему, как возвращается чувство вины и сокрушения сердечного в грудь священнослужителя. Теперь, когда он решился посвятить себя написанию книги, ему очень хотелось жить.
* * *
Фары одного из снегоходов били лучами света прямо в зев пещеры. Там, где лучи света падали на ледяные изломы, холодные кристаллы, подобно оптической призме, разлагали свет на все первичные цвета, и эти — красные, оранжевые, желтые... вплоть до фиолетового — сполохи складывались в узоры и мерцали россыпями самоцветов на огромных, по преимуществу белых или белесых, стенах исполинской камеры. Восемь искаженных изуродованных теней, отбрасываемых телами восьми участников экспедиции, двоились и троились, скользя по сцене какого-то диковинного театра. Тени раздувались и съеживались, загадочные и таинственные, но вряд ли в них было больше мистики, чем в людях, которые их отбрасывали, — а из этих людей пятеро подозревались в покушении на убийство, а один из пятерых это самое убийство заведомо совершил.