— Служу Советскому Союзу! — устало проговорил сержант.
Проехав немного вперед и остановив танк у распластанного на снегу бурого медведя, военные и урку-емец выбрались из машины и окружили добычу.
— Хорош! — довольно произнес полковник. — Наш повар его так заделает — пальчики оближем! Давайте, бойцы, грузите!
Солдаты, используя какое-то приспособление, похожее на лебедку, укрепленное между баками, затаскивали тяжелую тушу туда же, на задник танка.
А Дмитрий, отошедший в сторонку, в это время тихо, даже не шепотом, а каким-то внутренним голосом, самим шевелением губ, говорил, неслышимо распевая:
Сатар инэнмэн умунду бигет
Сурурукис бакалдырит эхин савра
Токтокол-Боиголкол Гуниттен ивит эр ая ахи Антага урэлдун анам токин.* * Господин дедушка,
Твою широкую дорогу я не топтал,
По твоему длинному пути
Не бродили ни я, ни мои предки.
Смягчи свой гнев и не обижайся на то, Что тебе причинили, (урку-емецкий язык).
Медведя солдаты укрепили на заднике танка, прикрутив проволокой к решетке между топливными баками.
— Эй, товарищ Ваплахов! — окликнул Дмитрия полковник. — Пора в часть возвращаться, а то оставили мы Север без защиты — самолет улетел, танк уехал, остался на страже Родины один жмотистый прапорщик Ногтев с одним снарядом! — и полковник расхохотался.
Солдаты были тоже в хорошем настроении, улыбались, негромко шутя между собой. И даже худой лейтенант вроде бы просветлел лицом, и взгляд его оттаял, хотя также держал он в руках свернутую трубочкой карту.
Забрались все в боевую машину. Тронулись в обратный путь.
Дмитрий задвинул в задний угол пустой снарядный ящик и уселся на него. Закрыл глаза и стал грустить, вспоминая свое детство в кругу родных. Вспоминал медвежьи праздники, которые устраивали они в урку-емецких селениях каждую весну. Разве так они относились к медведю?! Нет, они знали, что медведь такого убийства не прощает и дух его обязательно отомстит. Ведь как надо было?! Надо было совсем по-другому делать. Но откуда русским об этом знать?! Надо было выкрасть маленького медвежонка у медведицы. Сначала дать его самой лучшей девушке селения, чтобы она его за медведицу грудью докормила, а потом сделать для него деревянную клетку, посадить его туда и кормить, никуда из клетки не выпуская. А по прошествии двух лет надо было вывести его из клетки, посадить на землю и наложить на его грудь и живот ременные петли, которые тут же надо было затянуть потуже, и уже после • этого вести дедушку зверей к расщепленному стволу обо-юдонаклоненной лиственницы, на ходу громко его оплакивая. А подойдя к этому месту, надо было втолкнуть его голову в широкую щель ствола, и сразу же отпустили бы половинки ствола люди, державшие дерево, и, задушенный, быстро бы умер медведь. Подошел бы тогда старейшина, извинился перед большим зверем, а уже потом положили бы медведя на землю под лиственницей, и, пока теплый он, легли бы на него сверху самые уважаемые жители селения и тоже оплакали бы его. Только после этого разрезали бы люди его жирное тело на куски, а голову дедушки зверей подняли бы на самое высокое дерево и похоронили бы там между двух крепких ветвей…