Преступная игра графини с Арно и доном Рамо-ном, которых она возбуждала и мучила, не имея ни малейшего чувства ни к тому, ни к другому, возмущала и огорчала Веренфельса. Он спрашивал себя, чем это кончится. Он знал, что она пылала тайной страстью к нему и что ему ничего бы не стоило достигнуть того, чего напрасно добиваются другие. Прелюбодеяние, увы! не редкость у семейного очага, и сколько людей, называя себя другом мужа, не краснея становятся в постыдную роль обольстителя жены. Но честная душа Готфрида с отвращением отталкивала самую мысль о такой гнусной измене, и своей сдержанностью, своим холодным спокойствием он воздвигал непроходимую преграду между собой и графиней.
Бал был в полном разгаре, и рой танцующих кружился по залу под увлекательные звуки оркестра. Как вдруг Готфрид, разговаривающий с Вилибальдом, увидел графиню, которая с улыбкой приближалась к ним; кивнув дружески мужу, она обратилась к Готфриду и приветливо сказала:
— Я ангажирую вас на этот вальс, месье Веренфельс, а потом представлю вас одной старой почтенной владетельнице замка, которую вы пленили собой.
Молодой человек поклонился весьма удивленный, но, ничего не возражая, обвил рукой ее талию и увлек в вихрь вальса. Странное чувство охватило его; в первый раз он танцевал с Габриэль, и никогда еще эта обольстительная, опасная женщина не производила на него такого сильного впечатления. Графиня тоже, казалось, была в чаду упоения; с задумчивым взглядом и неизъяснимой улыбкой на полуоткрытых губах она легко и быстро неслась по паркету, увлекаемая своим кавалером.
Сделав тур, молодой человек остановился и хотел довести свою даму до стула, но графиня, указав на вход в зимний сад, возле которого они находились, сказала:
— Отведите меня в сад, я хочу отдохнуть немного.
Минуту спустя они шли под тенью пальм и других экзотических растений, направляясь к бархатной скамье, осененной зеленью померанцевых деревьев, покрытых цветами, и волшебно-освещенной лампами, скрытыми в листьях. Разгоряченный танцем, Готфрид был взволнован; щеки его раскраснелись, и все черты оживились совсем новым выражением. Габриэль заметила это и сказала ему с вызывающей улыбкой:
— Не чудо ли то, что я вижу? Бесстрастная, бесчувственная статуя догма принимает вид простого смертного!
И Веренфельс в первый раз голосом, вовсе не похожим на его обычный тон холодной сдержанности, ответил ей:
— Ах, графиня, Пигмалион оживил мрамор, а ваша красота не есть ли небесный огонь? И как могу я остаться бесчувственен, как камень, когда живительный луч этого пламени коснулся меня, недостойного!