Как-то на тротуаре у дома я нашла детскую варежку в бело-синюю полосочку, и меня охватила такая скорбь, что не выразить словами. Мысль о крохотной замерзшей ручонке, о второй варежке, совсем одинокой без пары, была столь мучительна, что каждый раз при виде ее меня душили горькие, обжигающе-горячие слезы.
Немного спустя я уже не решалась выходить из дому. А вскоре после того перестала вылезать из постели.
Это был настоящий кошмар. Я чувствовала, что все беды в мире касаются меня лично, что у меня в голове работает Интернет всемирного горя, что каждый атом чьей-либо печали в прошлом, настоящем и будущем проходит сквозь мою душу, прежде чем его должным образом упакуют и отправят по назначению; как будто я — центральное депо несчастий.
Тут за дело взялась моя мама. С непреклонностью деспота, которому угрожает государственный переворот, она наложила строжайшее вето на новости. Мне запретили смотреть телевизор, что, по счастью, совпало с одним из периодов, когда мы долго не могли за что-то заплатить — за квартиру, наверное, — и у нас решением суда описали кучу домашней утвари, включая телевизор, так что я все равно не могла его смотреть.
Каждый вечер, когда мои братья возвращались домой, мама обыскивала их у входной двери, изымала газеты, которые они иногда пытались тайком пронести к себе в комнату, и только потом допускала в дом.
Надо сказать, что информационная блокада особого результата не принесла. Я обладала поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно, и умудрялась рыдать над описанием маленьких луковок, замерзающих в земле в февральскую стужу (единственным разрешенным мне чтением был журнал по садоводству).
Наконец послали за доктором Торнтоном, но прежде целый день в честь его визита лихорадочно наводили порядок в квартире. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.
— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты вернут тем людям из Йоркшира работу? Разве антидепрессанты найдут пару этой… этой… (я уже захлебывалась слезами)… этой ВАРЕЖКЕ?!
Тут я завыла в голос.
— Хватит уже нести околесицу об этой несчастной варежке, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этой варежке. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки.
Моя мама, как и многие, кому не довелось закончить школу, свято верит в спасительную силу образования. В ее глазах любой человек с университетским дипломом, тем более доктор, всеведущ и непогрешим, как папа римский, а прием наркотиков по рецепту — таинство столь же значительное, как и любое другое.