Когда Оливия попыталась упрекнуть их, Джерри возразил:
— Если бы Уильям был жив, он бы обязательно купил этих лошадей! Конюшни тоже пришли в запустение, ведь пока болел кузен Эдвард, этим некому было заниматься.
— Но… что скажет… герцог? — испуганно спросила Оливия.
— Он должен только радоваться, что приобрел двух прекрасных лошадей по вполне приемлемым ценам!
Допив вино, Джерри закончил свою мысль:
— Я знаю, я веду себя в высшей степени экстравагантно. Но это совсем не те безрассудства, которым я предавался в Лондоне! Все, что я делаю здесь, — это на благо хозяйства и людей, которые живут и трудятся в Чэде.
— Я знаю! Но… мои платья…
— Ты тоже входишь в эту же категорию людей и являешься частью Чэда. И поверь мне, я не смог бы разъезжать по окрестностям на прекрасных лошадях в то время, как ты ходишь по деревне, одетая в лохмотья, как цыганка!
Оливия рассмеялась. Несколько парадоксальная логика Джерри убедила ее. И все же… и все же она боялась заглядывать в будущее. Одно она знала совершенно точно — герцог придет в ярость, когда узнает обо всем.
А пока… пока он лежал бледный, измученный и казался совсем нестрашным. Оливия даже забыла, как ужасно он повел себя при их первой встрече и как она возненавидела его. Перед ней был просто молодой человек. И он был тяжело болен, и он страдал… И она нянчилась с ним, как с беспомощным ребенком.
Они проводили долгие часы в разговорах с Хиггинсом, и он на многое открыл ей глаза — на характер герцога и на его прошлое.
— До своего вступления в армию, — рассказывал Хиггинс, — его сиятельство часто бывал дома.
— Расскажи мне поподробнее о его доме, — попросила Оливия. Ей хотелось понять, почему два брата так не похожи друг на друга.
— Его мать была сущим дьяволом, да прости меня господи за такие слова! Сказать, что она была подозрительной — это значит, ничего не сказать. В окружающих, она прежде всего, видела преступников, воров и только и мечтала, чтобы поймать кого-нибудь или уличить в чем-либо. Почему она была такой?
— А бог ее знает. Такой был ужасный характер. Она изматывала всех, кто работал в доме. А прислуга — так та просто стонала от нее…
— А что она делала?
Оливия понимала, что не должна задавать такие вопросы Хиггинсу, что это вмешательство в личную жизнь его хозяина. Но одновременно ей хотелось знать, что сделало герцога таким жестоким и бессердечным, таким законченным эгоистом по отношению к другим людям.
— Слуги говорили, что на кухне она считала крошки хлеба, упавшие со стола, и каждую каплю молока.
Оливия недоверчиво рассмеялась.