— А что в этом плохого? Я где-то читала: если человек обладает скрытой агрессивностью или склонностью к насилию, такие фильмы полезны для него: все эмоции как бы «проигрываются», но понарошку, у экрана телевизора.
— Для части людей, может, так оно и есть. Но для некоторых эти фильмы становятся своеобразным наркотиком. А к любому наркотику развивается привычка, и нужны все более сильные препараты.
— Значит, порно, которое снимали в особнячке, и является этим наркотиком?
— Пожалуй, да. Подростку-девственнику вполне хватит красивого плейбоевского клипа, и, если ему вдруг продемонстрировать физиологические подробности полового акта, да еще с извращениями, это может стать причиной существенной травмы, — каким бы раскованным не казалось общество самому себе в вопросах морали, романтизм возраста не приемлет уничижения идеала.
Ну а человек, для которого насилие и секс на экране являются видом допинга… Его психика постепенно привыкает ко все более извращенным и циничным эпизодам…
— Дрон, но ведь на Западе это дело настолько изучено и отработано, и фильмы они могут снять на любой вкус и заказ, и актеры так сыграть… Ну а гримеры… те вообще таких монстров делают — в кошмаре не увидишь!
— В том-то и дело, Ленка: сыграть! Зритель знает, что после съемок актеры смоют с себя красную краску, а «жертва» с «насильником» проглотят в баре по порции мартини, позлословят о режиссере и спокойненько разъедутся по домам…
— А тут все по-настоящему… Но ведь подобных психов не так много…
— Наверное, все-таки больше, чем мы можем себе представить… Какие-нибудь «клубы по интересам» в дальнем за-бугорье.
— Все равно. Продукция нелегальна — значит, закрытые просмотровые залы…
Очень дорого.
— Ты знаешь, маньяки свое сумасшествие болезнью часто и не считают. Или принимают ее за избранность. А за это люди готовы платить очень дорогую цену.
Часто — любую. К тому же, сумасшествие — болезнь заразная.
— Как это?
— Ну вот представь, какова будет реакция человека, узнавшего о том, что кого-то сбила машина?
— Жалко.
— А еще? Тайная, но естественная?
— Хорошо, что не меня.
— Точно. Каждый человек отличается от жука тем, что знает: он смертен.
— А ты уверен, что жук этого не знает?
— Не уверен, но предположим. Человек не знает точно о конечности земного своего пути и всю жизнь проводит под гнетом этого страха. Осознанного или скрытого.
— Брось ты. Многие живут так, словно собираются жить вечно.
— Каждый человек решает эту проблему сам. Одни — берут все от жизни, другие — ищут бессмертия души… А третьи нейтрализуют свой страх страхом смерти других.