— Алешка, ты что? — ласково спросил муж, заметив ее слезы.
— Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, — шепнула она.
— Да что ты! Куды ж мне иное-то счастье! — ответил Степан. — Сколь нарядов ни сменишь, а сердце одно… И ты мне одна на свете!
— Не покинешь нас больше? — тихо спросила Алена, прямо взглянув в его глаза.
— Как кинуть такие-то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын-то Гришутка?
— Возро-ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! — заметалась Алена, словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа.
Она задыхалась от волнения, и ей было необходимо выскочить хоть на миг во двор или на станичную улицу, чтобы» отдышаться, чтобы радость не разорвала грудь.
У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа.
— Неслышно-то как под окошко подкрался! — вся светясь и сияя, сказала она. — Сейчас я Гришутку…
И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов:
— Гри-иша! Гри-ишка! Гришу-утка-а!..
«Смешны-то дела господни, — оставшись один, рассуждал про себя Разин. — Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды, славы искал… Ан вот богатства твои и правда твоя человечья — в донской станице, и правды краше не надо на всей земле. То ветер морской сладким казался, ан тут, в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того духа слаще…»
— Ба-атька-а-а! Батя-а-ня-а-а! Домой вороти-ился-а-а! — послышался крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы.
— Здоров! Ну, здоров, казачище Григорий! — воскликнул Степан, обнимая сына.
— Весь в батьку! — любуясь ими, нежно ворчала Алена. — Порода такая — дверей им, вишь, в избах нету! Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?! Наряд-то, гляди-ка, на нем замараешь! — строго остановила она.
— Аль наряд казака дороже?! — воскликнул Степан.
— Батька, батька, а сабля твоя, клинок адамашский? — уже приставал к отцу сын, овладевший саблей…
Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась.
— Ой, турка! Ой, турка! — кричала она.
Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком.
— Погоди, приобыкнет, — сказал Степан, снимая чужеземный наряд.
В радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть, лежавшую там два года, уставляла стол едой и питьем. Словно невзначай, касалась его руки, волос…
— Гляди, седина, — шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело несколько серебристых колечек…
— Седина, седина, — согласился Степан. — Не люб тебе старый муж, Аленушка? — улыбнувшись, спросил он.
— Сказывали — не воротишься; стал как князь, ходишь в парче да узорочье, пьешь с воеводами… — осмелясь, заговорила Алена, издалека подходя к тому, что казалось ей самым главным.