И они качали. По четыре часа поочередно.
Потом тащились в кубрик, чтобы выжать промокшую одежду, натянуть на отощавшее тело влажное, ещё не просохшее тряпье, сброшенное предыдущей вахтой, и вновь ждать своей очереди у помп.
Немногим легче приходилось экипажам «Давида»и «Эммы». Последнюю шквал снес далеко на восток, а штормовые волны сорвали шлюпки и повредили кормовую надстройку, причем одно из размещенных там орудий сорвалось с лафета и принялось сокрушать все вокруг, давя и калеча людей, разбивая перегородки, уничтожая мебель и отделку капитанской каюты, пока не вылетело за борт сквозь пробитую обшивку борта.
«Сеп» держался лучше, но Герд Хайен не осмеливался вести его иначе, чем поставив носом к волне и ветру, чтобы противостоять дрейфу, избегая одновременно ужасной бортовой качки.
Лишь «Зефир» отважно противоборствовал ветру и волнам, кружа вокруг конвоя, разбросанного на пространстве в несколько миль вдоль и поперек, что наполняло гордостью его молодого кормчего. Стефан Грабинский переживал этот нескончаемый шторм в состоянии патетического возбуждения. Почти не сходил с палубы, чтобы не лишаться ни на миг вида бушевавшего моря и грозно нахмуренного неба. Борьба с обезумевшей стихией возбуждала его, как великолепное зрелище, где он был и зрителем, и актером не из последних. Ни за что на свете он не отказался бы от участия в этом приключении, которое, казалось, испытывает запас его духовных и физических сил. И чувствовал, что выходит из него победителем.
Дрожь, которая его пробирала, когда «Зефир» накренялся на поворотах так лихо, что ноки рей почти касались гривастых гребней волн, вызывалась не страхом, а восторгом кораблем и его командой. Ему доставляло огромную радость, что он сам, стоя за штурвалом, способен на такой маневр. А когда уверенным движением рулевого колеса направлял нос корабля на гребень рушащейся волны или в мгновение ока ловко избегал её коварного удара, на себе он чувствовал беспокойные взгляды молодых матросов, завербованных в Гданьске, замечал дружелюбные усмешки старых боцманов и полный одобрения взгляд Мартена. Он всегда был первым у шкотов и на вантах, хотя это и грозило быть смытым за борт во время безумных атак ветра и бушующих валов; вел за собой менее отважных, заставлял их бороться, смеялся над опасностью, с улыбкой шел туда, где отступали другие, и юношеский задор стучал в его сердце и висках, как вино.
Этот экстаз не оставлял его до конца десятидневного шторма. Только когда темной ночью ветер вдруг утих, к утру море несколько успокоилось и из-за разбегавшихся облаков выглянуло бледное декабрьское солнце, ощутил себя обессилившим и сонным. Мартен запретил ему показываться на палубе, пока сам не вызовет, и Стефан, рухнув как был в промокшей одежде на койку, проспал весь день до захода солнца.