— Если хочешь развлечься с ними, — сказал евнух, — они будут счастливы принять тебя хоть сегодня же вечером.
— Поблагодари их от меня и скажи, что скоро я приду насладиться их обществом.
Потом Александр отправился в другие комнаты обширного дворца и вдруг заметил нескольких своих друзей, столпившихся у какого-то монумента и осматривающих его. Он тоже остановился посмотреть. Это была бронзовая скульптурная группа, представлявшая собой двоих юношей, выставивших кинжалы, словно поражая кого-то.
— Это Гармодий и Аристогитон, — объяснил Птолемей. — Смотри: памятник убийцам тирана Гиппарха, брата Гиппия, друга персов и предателя эллинского дела. Царь Ксеркс захватил этот памятник в Афинах в качестве военной добычи перед тем, как сжечь город. Он стоит здесь полтораста лет как свидетельство былого унижения греков.
— Я слышал, что эти двое убили Гиппарха не ради освобождения города от тирана, а из-за ревности к одному красивому юноше, в которого были влюблены и Гармодий, и Гиппарх, — вмешался Леоннат.
— Это ничего не меняет, — заметил Каллисфен, восхищенно созерцавший знаменитый памятник. — Как бы то ни было, эти двое принесли в Афины демократию.
Эти слова вызвали у присутствующих чувство неловкости: некстати вспомнились пламенные речи Демосфена в защиту афинской свободы от «тирана» Филиппа, и у всех создалось ощущение, что и сам Александр с каждым днем все больше забывает уроки о демократии. Никакие послания учителя (а письма от Аристотеля приходили довольно регулярно) не помогали — душа царя все больше обращалась к пленившему его великодержавному великолепию.
— Распорядитесь, чтобы этот памятник поскорее отправили в Афины как мой личный подарок, — велел Александр, уловив в воздухе то, о чем все подумали, но что не посмели высказать вслух. — Надеюсь, афиняне поймут: македонские мечи добились того, что их ораторам не удалось описать в тысячах своих речей.
Царица-мать Сизигамбис, царские наложницы и их дети вновь поселились в своих палатах, по которым весьма соскучились, и все с волнением снова увидели столь привычные, знакомые вещи. Женщины пролили слезы на ложа, где когда-то их любили и на которых они рожали, на косяки дверей, ограничивавших доступ к их ложам, освященным присутствием Великого Царя… Но теперь все было не так, как раньше. Пусть в коридорах и залах остались те же предметы, однако во дворце раздавалась чужая непонятная речь, и будущее представлялось мрачным и тревожным. Только царица-мать казалась спокойной, погруженная в таинственную безмятежность своей мудрости. Она испросила и получила дозволение заниматься воспитанием Фраата, младшего сына Барсины, последнего в семье.