Виргу бросили в пустыне, не заботясь о том, жив он или мертв, потому что выжить здесь было невозможно. У него не было ни воды, ни надежды отыскать хоть клочок тени. Впрочем, еще четкие следы шин на песке указывали, в каком направлении уехал лендровер. Благословляя исчезающие вдали глубокие колеи за то, что они, по крайней мере, не дадут ему сбиться с пути, Вирга снял пиджак, соорудил из него нечто вроде арабского головного убора, чтобы защитить от солнца лицо и лысину, и, щурясь от солнца, белым шаром повисшего на горизонте, двинулся вперед.
Солнце взбиралось все выше. К зною добавилось новое испытание – насекомые. Они впивались в незащищенные участки кожи. Они роились над головой Вирги, а когда он пригибался, пытаясь увернуться, спускались следом. Они лезли в глаза, набивались в ноздри, разбивались о его лицо. Вирга шел по плоской каменистой земле, шел по барханам, по колено утопая в песке, а солнце висело в небе – неподвижное воспаленное око, разверстый окровавленный рот.
Мысли Вирги лихорадочно кипели. Ноги сводила судорога, он без конца спотыкался, и тогда приходилось садиться на песок и здоровой рукой разминать мышцы до тех пор, пока не появлялась возможность идти дальше. Вскоре Вирга обнаружил, что, одурманенный жарой, убрел в сторону от следа протекторов. Стряхнув дремоту, он всмотрелся в горизонт, надеясь увидеть телефонную линию или буровые вышки, но ничто не нарушало запустения. Губы профессора потрескались на невыносимом полуденном солнце, мысль о прохладной воде сводила с ума, но прогнать ее было очень трудно. Он уже не чувствовал ни боли, ни страха, его занимало только одно – голубое мерцание реки, привидевшейся ему далеко-далеко впереди.
Он вспомнил, как стоял на палубе «Чарльза»: Кэтрин – ее обветренные щеки горели, темные волосы разлетались – цеплялась за его руку, над ними хлопал парус, и Вирга вдыхал чудесную речную свежесть, глядя на далекие прекрасные берега. Сейчас, за тысячи миль от этой реки, он удивился, почему не набрал тогда пригоршню воды и не поднес ее к губам, бережно… вот так.
Он открыл глаза, покачнулся и выплюнул песок.
Кэтрин, сказал он, закрывая глаза, чтобы не видеть солнца. Кэтрин. Мир вращался вокруг ее лица, центра вселенной. У него на глазах Кэтрин превратилась из ирландской девчонки-сорванца в очаровательную изящную женщину. Он вспомнил, какие выразительные были у нее руки. Они не знали покоя, порхали, точно белые бабочки, и он не мог отвести глаз от этого представления. Кэтрин говорила, что этот постоянный монолог ткущих что-то невидимое пальцев, – их фамильная черта, переходившая из поколения в поколение по линии ее матери. Кэтрин была прекрасна. И память о ней была прекрасна. Кэтрин была энергия и жизнь, красота и надежда.