уезжал на машине в Москву, а
она оставалась здесь и нервничала.
Он вдруг там задерживался... А иной раз не возвращался ночью. (Прекрасно!..) И было совсем нехитро понять, что
он задействован. Что у него кто-то есть... Бабец. (Прекрасно! Прекрасно!..) Где-то там, в Москве, у нашего Костровцева уже на мази... Где-то там женщина — вспыхнувший, запылавший бабец. Уже вся, похоже, в огне!
Костровцев, не слишком даже скрывая, день ото дня дергался: уезжал — приезжал... Молодой, но с опытом. Что-то он своей Ане, разумеется, врал. А она это вранье тихо глотала.
Через открытое их окно старый Алабин как-то ее услышал:
— Собирались уехать на юг, Антон! Ты же сам говорил — большой отпуск... Огромный отпуск!
Муж Антон не ответил. Жевал... Или Алабин не расслышал. Да ведь и не важно — что там было сейчас слышать? Поедет он теперь на юг — как же! Что ему, этому Антону, отпуск и что ему все юга! Пока бабца не уработает как надо, не сдвинется он с места.
Но все же Петр Петрович Алабин насторожился. Гром с неба... Могли взять и уехать. На юге продлить отпуск.
Алабин вдруг ясно представил, что уехали и снимают там себе комнату. У моря... За хорошую (еще какую обдирающе хорошую) цену... Не надо бы им так тратиться!
У них на даче убирала старуха Михеевна. И Петр Петрович — видно, он сильно взволновался — пошел и переспросил у нее: правда ли, что Костровцевы собираются съехать?
— Могут, — ответила она.
Алабин посетовал — жаль! Хорошие же люди. Жаль, когда хорошие люди съезжают.
Старуха развела руками — мол, это жизнь!
— ...По мне, все одно. Одни люди сменяют других. Мое дело — знай прибирай!.. Хе-хе.
И старуха прямо в лицо Петру Петровичу этак нагло хехекнула. (Показалось странным.)
Нет, нет, что такое любовь, старый Алабин знал... Кто ж не знает! И ничего он не спутал... Просто он попал в дурацкое положение. То, что это дурацкое положение называется у всех других «слюнявой старостью», ему и думать не хотелось.
Лунная ночь уже вовсю мучила старика. Несколько раз он обошел их скромную дачку. Шел травой и спотыкался... Прямоугольник ее окна не погас. Еще она не спит.
Старик (а кому другому?) выговаривал высокой в небе луне:
— Нехорошо. Нехорошо!.. Зачем такие женщины?
Ей небось нет двадцати трех... На лице — завораживающие Алабина (те самые) робость и ранимость. Обманка женской природы, она самая! — вот только зачем ему вся эта одурь опять, если он стар?..
Как вдруг Алабин ясно услышал в ночной тьме голос Ани:
— Ни слова я ему не говорю сердитого! Ни жалобы!
Да, да, он услышал вдруг — ее звонкий (робко звонкий) голос оказался совсем близко.