взял нож из ковчега, которым
я фитили подрезаю.
Я ему давно говорил.
Я ему говорил, что он
не настоящий еврей, что его... его новые замашки — это конец еврейского народа. И еще
это, это! Работать во второй день Песаха!
— Что же было, мистер Коэн? — тихо спросил Мейер.
— Я... у меня нож был в руках. Я пошел к нему с ножом. Он... он хотел остановить меня. Он кидал в меня банками. Я... я... — Правая рука служки поднялась, как бы сжимая нож. Рука дрожала, как если бы он снова переживал события той ночи. — Я резал его... я резал его. Я убил его.
Ирмияху стоял в проулке, а солнце уже золотило верхушки зданий. Он стоял, опустив голову, неотрывно глядя на холмик земли, покрывающий нож. Изможденное, худое лицо — лицо мученика веков. Слезы все еще лились из его глаз и текли по щекам. Плечи у него затряслись от рыданий, идущих из самой глубины сердца. Карелла отвернулся, потому что ему в этот момент почудилось, что он видит, как разрывается душа человека, и он не хотел видеть это.
Мейер обнял служку за плечи.
— Пойдемте, цадик, — сказал он. — Пойдемте. Вы должны идти со мной.
Старик не отвечал. Руки его безвольно висели. Они медленно пошли из проулка. Проходя мимо буквы "J" на стене синагоги, служка сказал:
— Olov hashalom.
— Что он сказал? — спросил Карелла.
— Он сказал: «Мир душе его».
— Аминь, — сказал Карелла.
Они молча вышли из проулка.