— Сознание полное, да что же из того, — ответил Спасский, обводя всех придвинувшихся к нему людей бесконечно печальным и усталым взглядом.
— Но, может быть, неукротимый дух поэта… даст ему силы преодолеть телесные страдания? — снова спросил гусарский офицер, впиваясь в Спасского страдальческим взглядом больших темных глаз.
Спасский безнадежно опустил голову:
— Необычайное присутствие духа не покидает мученика, но минуты его жизни сочтены, чело покрылось холодным потом, пульс едва уловим…
Офицер застонал и едва не упал на руки товарищу. Тот крепко охватил его плечи и стал горячо убеждать:
— Прошу тебя, Мишель, поедем домой! Бабушка, наверно, уже хватилась и в отчаянии… Едем, ты весь в жару…
Их оттеснили. Спасский сообщил еще:
— Бедный страдалец все повторяет: «Не может быть, чтобы этот вздор меня пересилил». Увы, он ошибается. Раздробление крестцовой кости вызвало истечение кровью, воспаление брюшных внутренностей и поражение необходимых для жизни нервов. А при таких обстоятельствах смерть неизбежна.
Услышав последние слова, высокий голубоглазый студент в отчаянии схватился за голову:
— Мой мозг отказывается осознать эту страшную беду! Ведь всего только несколько дней тому назад я видел Пушкина у Энгельгардта…
— Каков он был?
— С кем говорил?
— Долго ли пробыл?
Не отрывая от окон пушкинской квартиры налитых слезами глаз, красивый студент отвечал на вопросы:
— Поэт стоял в дверях гостиной, скрестив на груди руки. Он был бледен и явно не в духе. Вдруг его взгляд остановился на мне… Я даже вздрогнул и только хотел поклониться, как Пушкин…
— Гляди, Тургенев, — дернул студента за рукав его товарищ, — гляди, вон на крыльце показался баснописец Крылов. Давайте выпытаем у него.
Крылов медленно сошел с обледенелых ступеней. Длинная его шинель с пелериной была распахнута. Он держал в руках меховую шапку, которой смахивал катящиеся по его полным бритым щекам крупные слезы. Толпа расступалась, давая ему дорогу. Весь вид Крылова, больше слов, говорил о неотвратимо надвигающемся несчастье.
— Пушкин уходит от нас! — надрывно закричала девушка в простенькой шляпке и забилась у матери в руках.
Та, вынув из муфты смятый платок, прикладывала его к мокрым щекам дочери и просила:
— Успокойся, Катенька, успокойся, голубка моя…
— Помирает наш Пушкин, помирает, — повторил Крылов, едва шевеля бледными старческими губами, но и этот слабый голос был слышен по всей толпе.
Продвигаясь неверными шагами в людской гуще, Крылов столкнулся с Каратыгиным.
— Что же это такое, Иван Андреевич? Неужто Пушкина ныне отпевать будем?! — проговорил артист так трагически, что Крылов, припав к его плечу, заплакал.