Сильное течение уносило баркас в сторону от кое-где светящихся в ночной темноте огней Иркутска.
Едва только баркас причалил к берегу, Волконский во весь дух побежал в город…
По дощатым, скользким от оттепели тротуарам, спотыкаясь и падая, добрался он, наконец, до отцовского дома.
Порывисто дернул звонок.
— Кто там? — послышался удивленный голос отца.
— Открывай скорей — я привез помилование! — запыхавшись, едва смог произнести сын.
Через мгновение он был в объятиях отца. Оба рыдали…
Не дожидаясь утра, послали за всеми, кто в это время уже жил в Иркутске и его окрестностях.
В эту ночь никто не спал. Все заставляли Михаила рассказывать о том, что творится в России, в Москве…
И он рассказывал о студенческих волнениях в Харькове, Петербурге, Киеве, Казани и Варшаве, о том, как студенты прекращают посещение лекций, требуя возвращения на кафедры уволенных за прогрессивные убеждения профессоров, о возникающих повсюду конспиративных кружках, о том, что в некоторых городах бастуют рабочие, требуя повышения заработной платы, что именно такая забастовка была и в Перми, когда он ее проезжал, что крестьянские бунты усилились до такой степени, что в обеих столицах только и разговору о необходимости отмены крепостного права, и уже создаются многочисленные комиссии, которые должны разработать предстоящие либеральные реформы…
Его слушали, затаив дыхание.
Уже под утро Михаил Бестужев, докурив свою трубку, с грустью произнес:
— Миловать-то новому Романову пришлось лишь немногих из тех, кого «незабвенный» его родитель отправил на каторгу. Ведь из ста двадцати одного нас осталось… девятнадцать! Бедный Давыдов совсем немного не дотянул, чтобы быть двадцатым…
Наступило долгое молчание.
— Настоящее положение нашего отечества, — вновь заговорил Бестужев, — напоминает интереснейшее явление, которое наблюдал мой покойный брат Николай в Баренцевом море. Там бывает так: вверху дует западный ветер, который гонит судно на восток. Внизу гуляет ветер с востока и такой силы, что мачты клонятся к самым волнам, а морская гладь остается с виду неподвижной… Наш «незабвенный» мучитель был убежден в спокойствии и незыблемости его «фасадной» империи… А между тем…
— А между тем, — как бы докончил за него старик Волконский, — не прав ли был Одоевский, когда в ответ на «Послание» к нам Пушкина писал:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя…
Светало. Над Ангарой клубился туман. Солнце еще не всходило, но разорванные ветром тучи уже были охвачены пламенем занимающейся зари.