Из-за церкви показалась царская коляска. Кроме царя, в ней ехали Киселев, Виллье и сутулый, похожий на сыча Аракчеев.
Прикладывая пальцы к светлой с красным околышем фуражке, Александр кланялся по сторонам с однообразием заводного болванчика.
Когда его коляска поравнялась с колокольней, с противоположной стороны улицы бросилась к самым колесам та самая женщина в изящном наряде, которую Волконский видел накануне. Она опустилась на колени прямо в дорожную пыль и крикнула:
— Ваше величество!
Крик прозвучал так надрывно, что Волконский вздрогнул. Царь приказал остановиться.
Женщина на коленях приближалась к коляске. Подол ее тяжелого платья оставлял на пыли длинный след.
— Ваше величество! Я за сына!.. Его ссылают на Кавказ. Он мальчик!.. Ему пятнадцать лет. На что он там годится?
Ее лицо дергалось сдерживаемыми рыданиями, голос обрывался.
— Пятнадцать лет? Он может быть флейтистом, сударыня, — ответил царь.
Просительница увидела устремленные на нее, будто сделанные из голубого стекла, глаза. Их холод проник к ее сердцу.
— Государь, верните его мне! Его отец погиб за вас и родину под Бородином. Ведь вы можете…
— Не могу, законы не позволяют.
Женщина заломила руки:
— Законы во власти царей.
— Нет, сударыня, законы выше царей! — театрально произнес Александр и дотронулся затянутой в белую лайку рукой до околыша своей фуражки.
— Трогай, — скомандовал Аракчеев.
Коляска понеслась. За ней другая, третья. В последней сидел Басаргин. Он раскланялся с Волконским и крикнул:
— Я с поселений скоро буду к вам!
Несколько дворняжек с озлобленным лаем бросились за экипажами.
Немолодая беременная крестьянка подошла к женщине, продолжавшей, стоя на коленях, глядеть вслед царской коляске.
— Годи журиться, — ласково сказала она. — Звистно — царь.
Она мягко, но сильно приподняла женщину за плечи и, поддерживая, повела за собой.
Та шла, понуро опустив голову, и тяжелый шлейф ее зеленого платья волочился по пыли.
Александр Львович Давыдов собственноручно выбирал из круглой корзины черноморские устрицы, привезенные Шервудом.
— Ах, молодец, ах, золото мое! — хвалил он Шервуда. — И как это ты так быстро обернулся! Ну и устрицы!
Он откладывал на отдельное блюдо самые маленькие и старательно обирал с них морскую траву, которой они были прикрыты.
— Фомушка, ты эти, помельче, ко мне в кабинет снеси и лимончиков положи.
Повар Фома не разделял восторга своего барина.
«Нешто это кушанье? Расколупнешь, а в середке ровно слизь, а то и похуже», — думал он.
Шервуд еще не успел переодеться с дороги и, весь забрызганный грязью, докладывал Александру Львовичу о необходимости произвести срочный ремонт на новой мельнице и о расходах на эти исправления.