После двухчасовой езды приблизились мы к великолепному зданию, которое показывало богат сию и высокую породу владельца. Несказанное счастие ожидало меня при самом выходе из кареты— мне пришлось нести на руках милую девушку по большой лестнице, ведущей к главному входу. Я положил ее на софу, предоставил попечениям горничных и очень неохотно вышел из комнаты.
Маркиз отправился на свою половину, чтобы привести в поря ток расстроенный туалет, и я остался один с самим собой.
«Чем все это кончится? — думал я, — Или не будет конца моим переодеваниям, моим превращениям? И при всем том, кто более тому виною — я сам или обстоятельства?»
После долгих размышлений решился я дать свободу делу идти своим ходом, самому следовать во всем движениям сердца и положиться на свое счастье.
Я чувствовал, что был уже не в силах расстаться с этим небесным существом. Красота ее глубоко врезалась в моем сердце; она разожгла кровь, распалила мозг, и я поклялся, что не посмотрю ни на какие препятствия, лишь бы снискать любовь ее.
Через час мы собрались за завтраком. Я забывался более и более; я горел, я…
— Но не обременяю ли я Вашего Благополучия подробностями о таком предмете?
— И очень. Прошу тебя, яга биби, друг мой, нельзя ли обойтись без них, — сказал паша, зевая. — Твоя история и без того суха. Отложим в сторону стан пальмы, глаза газели и лицо полной луны. Мы, мусульмане, не любим много толковать о женщинах, но ты был тогда франком и притом молод, так и быть не могло иначе. Ты говоришь о женщинах, как о существах, в которых есть душа!
Ренегат за благо рассудил согласиться с мнением паши и словами пророка.
— По крайней мере, нельзя утверждать, — сказал он, — чтобы я поступал с ними, как с имеющими душу. И часто, часто глупая совесть мучила меня за мои безжалостные, бесчувственные поступки с Марией Но все прошло, и я турок.
Ренегат провел рукой по глазам. Казалось, воспоминание длинной вереницы пороков, которым он, отрекшись от своего Искупителя, новыми законами придал вид добродетелей, расшевелило в душе чувство совести, столь давно заснувшее в груди его. Помолчав немного, он продолжал.
Прошла уже неделя, как я находился в обществе маркиза и его милой дочери и с каждым днем более и более приобретал расположение обоих. Перед дочерью я не высказывал еще чувств души моей; какая-то непреодолимая сила удерживала меня, хотя я очень хорошо знал, что ко мне неравнодушны. Кружок наш увеличился с приездом тулузского епископа, брата маркиза.
Он приехал поздравить маркиза со счастливым спасением. Меня представили ему как дворянина, способствовавшего их избавлению. Епископ глядел на меня с изумлением.