Это так же как с Мартой. Не суть важно, жена ли она моя в действительности или только в силу обстоятельств, моя честь связана с ней, и я должен ее хранить.
14 сентября, Воздвижение.
Я без конца думаю о вчерашнем происшествии. Я редко действую столь пылко, и при воспоминании об этом у меня что-то сжимается в животе, но я не жалею о своем безрассудстве.
Перечитав рассказ о вчерашнем событии, я понял, что недостаточно ясно описал, как колотилось у меня тогда сердце. Несколько долгих секунд провел я в молчании, и сердце мое сжала стальная рука, пока караванщик задавался вопросом, правда ли я могу найти ту защиту, о которой говорил, а я, в свою очередь, спрашивал себя, могу ли я уклониться от столкновения, не потеряв лица. Разумеется, мне пришлось смотреть ему прямо в глаза, показывая тем самым, что я совершенно уверен в своих действиях, и стараясь не отводить взгляд, чтобы он не почувствовал мою слабость.
Скажу также, что настало мгновение, когда я уже больше не боялся. Мгновение, когда я расстался со своей душой торговца и обрел душу укротителя. И этим мгновением — каким бы мимолетным оно ни было — я горжусь.
Но моя ли воля принесла это решение? Не было ли это следствием вмешательства того араба с закутанной головой? Быть может, это его я должен благодарить?.. Вчера мне не хотелось подходить к нему, чтобы не подумали, что я был в затруднении, а его вмешательство меня спасло. А сегодня я искал его, но не нашел.
Я все время думаю о нем; и теперь, когда сердце мое уже не стискивает железная рука, так как этот дневник — не ристалище, а вокруг меня больше не толпятся зрители, я могу написать, что испытал огромное облегчение при появлении этого человека и что моя победа — отчасти и его, а я в некотором роде — его должник.
Что же он все-таки сказал, чтобы усмирить нашего караванщика?
Я чуть было не забыл написать, что ходил в Церковь Воздвижения Креста вместе с племянниками, приказчиком, «вдовой» и примерно дюжиной других путешественников. Марта в первый раз надела цветное платье, то самое — синее с воротничком, обшитым красной каймой, — которое я видел на ней в юности; она надевала его по праздничным дням, направляясь со своим отцом, цирюльником, в церковь Джибле.
С того дня, как она присоединилась к нам в этом путешествии, она всегда одевалась только в черное: назло, потому что семья ее мужа это запрещала. Должно быть, теперь она полагала, что подобное поведение стало бессмысленным.
Все время, пока длилась месса, на нее поглядывали мужчины, одни — беглым взглядом, другие — настойчиво, но это — Бог мне свидетель! — не возбудило во мне ни неприятного чувства, ни ревности.