Ничего, кроме нескольких мелких мыслишек о хорошо выполненных и окованных мелким резным железом дырах в тротуаре. Символ американской цивилизации – блестящее мелкое железо с резными литерами.
Фонтаны не работают. Человек сидит и читает газету. Утро уикэнда. Лениво. А я уже сходил и отправил письмо моему издателю в Париж. Эдичка, мудак, последняя грязь с ньюйоркских тротуаров – вы имеете издателя? – Угу, имею. Он издает моего «национального героя» по-русски. Великое произведение – памятник великой русской ошибке. – Что, издатель неужели вашу книгу, Эдичка, издает? – Нет, к сожалению, не отдельной книгой, мое произведение входит в альманах… Альманах… это хуже…
Вот церковь святого Варфоломея. Где-то внутри ее, среди труб, в некоем углу, загримированном под телестудию, я давал интервью местным энтузиастам – свое первое телеинтервью на английском языке. Ну, конечно, я читал его по бумажке, угу, но что делать. Извините. Это пока. Это пройдет. Этого не будет. Пардон.
Уже как бы пахнет осенью, вы не находите? Хотя по прежнему жарко, но изменилась сама природа жары, вы не находите? Жара стала другой, осенней. Парк-авеню в уикэнд. И идущий Лимонов. На все способен. Все могу. Статью лучше любого их журналиста.
Мог бы звездой быть там – на своей бывшей родине – да и сейчас был бы здесь, пожалуй, Заместителем Главного Редактора Эмигрантской Газеты, не имей я своих принципов. Такой великой должности мог сподобиться, долларов 300 в неделю получал бы! Правда-правда, я имею книги, подписанные главным редактором этой газеты и владельцем – он меня лучшим русским журналистом называл, будущее мне прочил. Одного господин редактор во мне не распознал, что я органически неспособен служить кому бы то ни было, что я не клерк, не посредственность, что я жеста геройского ищу в жизни – ему не понять…
А эта паршивая газетка все-таки научила меня уму-разуму. Как я разделался быстренько с русской эмиграцией, изучив ее изнутри за полгодика, читая ее неуклюжие рукописи, видя ее жалких авторов. Исковерканные люди. Феномен! Русские не могут быть полноценными вне родины. Другие нации могут, а эти нет. Может, и я нет… Какой я, впрочем, русский…
Вроде бы все так прямо, так примитивно. На деле так и есть. Разглядывая свой путь, вижу – все так. С детских лет отказывался служить, молча, настойчиво, дитя гнуло свою линию. Хочу идти на реку и иду – пусть дождь, пусть снег – я иду на реку – и сквозь проклятия родителей дитя шло. Хочу обворовать магазин, ночи спать не буду, свободой рискну, а один обворую, это еще при том, что подросток-то был близорукий, и что ему было 15 лет всего.