— Раз десять привлекалась за проституцию. Положительной стороной происшедшего можно считать то, что теперь тюрьма в ближайшее время ей не грозит.
* * *
— Не знаю, — сказала Энджи, когда мы с ней стояли в ванной, запустив душ. Если номер прослушивался, нам опять надо было проявлять осторожность.
— Чего ты не знаешь? — спросил я в облаках поднимавшегося от ванны пара.
— Это я про нее. По-моему, все, что она рассказывает, сильно смахивает на вымысел, тебе так не кажется?
Я кивнул:
— Как и все, что мы слышим в этом деле от других.
— Это-то и беспокоит меня. История за историей, пласт за пластом, и все они с самого начала, как только стало раскручиваться это дело, выдуманы полностью или частично. И зачем ей понадобились мы?
— Для защиты.
Она вздохнула:
— Не знаю. Ты ей веришь?
— Нет.
— А почему?
— Потому что я не верю никому, кроме тебя.
— Послушай, ты украл мои слова, которые я хотела сказать тебе.
— Ага. — Я улыбнулся. — Прости.
Она махнула рукой:
— Валяй. Пользуйся. Все мое — это твое.
— Серьезно?
— Ага, — сказала она и повернулась ко мне лицом. — Серьезно, — тихо повторила она.
— Взаимно, — сказал я.
На мгновенье ее рука скрылась в облаке пара, а потом я почувствовал, как она обвила мою шею.
— Как твое плечо? — спросила Энджи.
— Чувствуется. И бок тоже.
— Я буду помнить об этом, — сказала она. И, припав на колено, задрала мою рубашку. Когда она целовала кожу вокруг моих бинтов, язык ее подрагивал, как от тока.
Нагнувшись, я обхватил ее за талию здоровой рукой. Я приподнял ее, усадил на раковину и стал целовать; ее ноги обвились вокруг меня, а сандалии со стуком упали на пол. Последние месяцы я не просто желал ее, желал ощутить ее губы, ее язык, ее вкус — я желал ее до головокружения, изнемогая от желания.
— Как бы мы ни устали, — сказала она, в то время как мой язык ласкал ее шею, — на этот раз мы не прекратим, пока оба не рухнем без сознания.
— Заметано, — пробормотал я.
* * *
Около четырех утра мы наконец рухнули.
Она уснула, свернувшись на моей груди, когда у меня самого тоже стали слипаться глаза, и последнее, о чем я успел подумать, прежде чем отключиться, было то, как это я мог считать Дезире самой красивой из всех когда-либо виденных мною женщин.
Я глядел на Энджи, голой покоившуюся на моей груди, на ее царапины, на вспухшее ее лицо, и понимал совершенно ясно, что только теперь, в это самое мгновенье, и впервые в жизни узнал, что такое настоящая красота.