— Горе знакомо и вам, — мягко сказал он. — Знаю. Вы потеряли мужа. Пять месяцев прошло, не так ли?
— Бывшего мужа, — потупившись, уточнила Энджи. — Верно.
Я потянулся к ее руке, но она, покачав головой, положила руку на колени.
— Я читал все газетные репортажи, — продолжал он. — Даже в этой кошмарной «Уголовной правде». Вы вдвоем вступили в схватку со злом. И победили.
— Невольно, — сказал я и откашлялся. — Можете мне поверить.
— Возможно, — отозвался он, скрестив тяжелый взгляд своих зеленых глаз с моим. — Возможно, вы двое сделали это невольно. Но подумать только, сколько потенциальных жертв вы спасли от этих чудовищ.
— Мистер Стоун, — проговорила Энджи, — при всем моем к вам уважении должна просить не говорить с нами об этом.
— Почему же?
Она вздернула подбородок.
— Потому что вы ничегошеньки не знаете, вот и говорите глупости.
Легонько погладив набалдашник своей трости, он наклонился, другой рукой коснувшись колена:
— Вы правы. Простите меня.
И вдруг она улыбнулась ему улыбкой, какой я не видел на ее лице со дня смерти Фила, такой улыбки она с тех пор не дарила никому. Улыбнулась так, будто были они с Тревором Стоуном старыми друзьями, жившими где-то, куда не достигает ни свет, ни людская доброта.
* * *
— Я одинока, — за месяц до того сказала мне Энджи.
— Неправда.
Она лежала на пружинном матрасе с покрывалом, который мы разложили в моей гостиной. Собственная ее постель, как и вообще почти все ее вещи, оставалась у нее дома на Хоуис-стрит, потому что она все еще не решалась войти туда, где стрелял в нее Джерри Глинн и где истекал кровью на полу в кухне Эвандро Арухо.
— Неправда, ты не одинока, — повторил я, и руки мои обхватили Энджи, обняв ее со спины.
— Нет, я одинока. И никакие твои объятия, никакая твоя любовь не в силах этого теперь изменить.
* * *
— Мистер Стоун, — проговорила Энджи.
— Тревор.
— Мистер Стоун, — повторила она. — Я сочувствую вашему горю, от всей души сочувствую. Но вы нас похитили. Вы...
— Мое горе тут ни при чем, — сказал Стоун. — Нет, нет. Проблема вовсе не в этом.
— Так в чем же? — спросил я.
— В моей дочери Дезире.
Дезире.
Он произнес это имя благоговейно, как молитву.
* * *
Ярко освещенный кабинет его оказался храмом, возведенным в ее честь.
Там, где раньше я видел только мрак и тени, обнаружились фотографии и рисованные портреты женщины, запечатлевшие ее чуть ли не во все этапы жизни — начиная с младенческого возраста и до окончания школы: начальная школа, ежегодные снимки ее в старших классах, по окончании колледжа. Неумело снятые стареньким «поляроидом», но вставленные в новехонькие, красного дерева рамки. А вот случайный снимок: она и, судя по всему, ее мать на барбекю, стоят возле газового гриля на лужайке во дворе, в руках бумажные тарелки, в камеру обе не смотрят. Выхваченный наугад кадр, расплывшееся по краям изображение, фото, снятое без учета того, что откуда-то слева падал солнечный свет и блики его затемняли объектив аппарата. Такие карточки, не вставленные в альбом, обычно теряются, однако в кабинете Стоуна снимком этим явно дорожили — он был в посеребренной рамке на изящной подставке слоновой кости.