Зябко потирая руки, дьякон грел их, почти вплотную поднося к пламени свечи.
— Да не пугай ты меня, сказывай, о чем молчишь, Никон... — под конец взмолился Матвей и за плечи его потряс, изнемогая от ужасных догадок.
— Благослови, Матвей Петрович, великий грех принять, — твердо вымолвил Аблаев и так вздохнул, что заметавшееся пламя упорхнуло бы, кабы не привязанное на фитильке. — Ничего мне не осталося, кроме как...
— Не смей, не смей, и слушать тебя не хочу... — зашептал о.Матвей, неуверенный, что хватит в создавшихся условиях всего христианского красноречия отговорить беднягу от задуманного шага. — Давно уныние в тебе примечаю, а нет ничего грешнее, чем духом пасть, когда все на свете нипочем становится. Понимаю, что дело твое аховое: утопая, за бритву схватишься, однако не затем, чтобы ею себе по горлу полоснуть. Если кормчие почнут шататься, всему кораблю погибель. Оглянулся бы на праотцев, как иного с головой волна накрывала благодатно, но избегал пучины не утративший веры пловец! — и сам еле превозмогая отчаянье, показал наугад на одного из них, внимавшего им сверху, со штукатурки.
— Погоди, Матвей Петрович... — отстраняясь от его объятий, молвил дьякон. — Рановато меня погребаешь, опять же ребяток в могилу с собой не возьмешь. Тут дело похуже складывается, потому что выхода у меня иного нет. — И вдруг усмехнулся с явным вызовом, неподобающим для места, где находились. — Дивлюсь, какая же ему власть на меня дадена, захватил поперек тулова и держит, зубов не разжимая, дыхнуть не даст?
Если в прежних упоминаниях о своих напастях дьякон подчас намекал на причастность к ним исконного врага неба и рода человеческого, то сейчас пришла пора содрогнуться и старо-федосеевскому батюшке, едва смекнул — о ком речь.
Неточными, сбивчивыми словами дьякон поведал о.Матвею, как незримая, не называя — чья, глумливая рука затягивала на нем удавку... Испытывая на шее тесноту, затруднявшую дыхание, Аблаев дерзнул добиваться личного приема товарища Шарапова, который оказался в огпуске. Замещавший его начальник со странно уклоняющимся от рассмотрения лицом подсказал просителю, что работы у них хоть завались — при желании любую должность подберут, хотя бы на прокладке эпохальной железнодорожной магистрали — с условием снятия сана и публичного отреченья на большом рабочем собрании желательно в таком стиле, чтобы не только исключалось возвращение на покинутую стезю, но и те, кто собирался податься в религию, навек закаялись после такого зрелища.
Консультация происходила в полутемном, насквозь прокуренном и столь тесном закутке, что вплотную набившиеся туда местные, почему-то все на одно лицо — секретари, экспедиторы и коменданты — могли лишь стоя, один из-за плеча другого, наблюдать свою безмолвную, расслабленно громоздившуюся посреди добычу; и все хором склонялись намеченную операцию начинать без промедления, ибо как с зубами, чем быстрее, тем менее болезненнее. Так что оставалось договориться только о самой процедуре отреченья.