Бледный и сосредоточенный Ашот так же тихо переводил слова единогласно избранного предводителем Бекбулатова остальным невольникам, перед которыми забрезжила надежда на освобождение. Конечно, на затюканных жителей Азау положиться было нельзя: вряд ли они отважились бы поднять руку на сытых и вооруженных матросов, но горцы… Молчаливые, будто индейцы, сошедшие со страниц прочитанных штаб-ротмистром в детстве романов Фенимора Купера, Карла Мая и Майн Рида, суровые жители гор плотно, со знанием дела обматывали кулаки снятыми цепями, распрямляли, напрягая жилистые руки, браслеты из дрянного железа, превращая их в подобия ножей, сжимали в кулаках, приноравливаясь, доски, осторожно, без лишнего шума, выломанные из грубых подобий нар. Чувствовалось, что эти загорелые дочерна и обветренные люди понимают толк в оружии и умеют его применить с наибольшим уроном для противника. И в трюме, ожидая, в чью сторону повернет свое колесо Фортуна, они отсиживаться явно не будут…
С особенным уважением Владимир посматривал на старого Мовсара, которому предстояло сыграть роль покойника. Несмотря на свой чуть ли не вековой возраст, старик даже не подумал отказаться от опасной миссии, более того — спрятал под своим грубым рубищем железное кольцо с почти полуметровым винтом, к которому крепилось несколько звеньев ранее удерживающей его цепи, и можно было не сомневаться, что он пустит импровизированный кистень в ход при первом же удобном случае.
Люк наконец распахнулся, и в трюм хлынул поток красноватого вечернего света, отвыкшим от света глазам узников показавшегося поистине прожекторным. Усилием воли преодолевая резь в глазах, Бекбулатов разглядел в проеме нескольких матросов, сжимающих в руках нацеленные вниз ружья и перепоясанных крест-накрест туго набитыми патронташами. Из-за ремней у всех без исключения выглядывали гарды абордажных сабель, а у одного-двоих — рукояти пистолетов.
«До зубов вооружились, сволочи! — зло подумал штаб-ротмистр, сжимая в ладони обломок кандального браслета, который собирался использовать вместо кастета. — Придется, видно, покропить палубу кровушкой… Ну да Бог не выдаст…»
Размашисто перекрестившись, он подхватил под мышки легкого, иссохшего от времени, будто горное дерево, старого Мовсара, убедительно изображавшего мертвеца (ему и лицо для пущей важности грязью вымазали), и просунул его в люк…
* * *
Бежецкий швырнул газету на прикроватный столик, на груду других, откинулся на высоко взбитую подушку, закинув за голову руки, и тут же заскрипел зубами от нестерпимой боли в поврежденном предплечье.