Пробовал архимандрит Арсений хитростью выпытать у пристава, не чинят ли безобразий на рубежах самозванцы и нет ли от шаха Аббаса послов.
Пристав простодушно улыбался, продолжал присылать в изобилии всякую снедь, а о положении царства упорно молчал.
На исходе третьего дня, когда Феодосий со вздохом отсчитывал на четках потерянные дни, вошел пристав, лицо от ледяного ветра – красный кумач, усы заиндевели. Справившись о здоровье священных послов, он уведомил их о скором прибытии главного вестника.
Не прошло и часа, как грузины выстроились на широком дворе Сарайского подворья по заранее установленному порядку – духовники в темных одеждах, азнауры в разноцветных куладжах и цагах. Гиви, очутившись вновь на коне, готов был расцеловать всех архимандритов на свете, которых за свое вынужденное бездействие еще вчера ругал черными каплунами.
Наконец показалась группа всадников. Впереди на жеребце, отливавшем медью и украшенном серебряным убором, величаво ехал боярин в тяжелом синем плаще с алмазной застежкой. Приблизившись, он вынул ногу из стремени, как бы намереваясь сойти. Но не сошел, пока все грузины не спешились. Прищурив один глаз, он пытливо изучал посланцев Иверской земли и про себя заметил, нет у них задора, как у голштинцев и свейцев и иных иноземцев; на конях держатся славно, а слезли без препирательства ради чести государя; борода же у архиепископа густа и широка, являет человека доброго во нравах и разуме.
Боярин, несмотря на грузность, легко слез с коня, снял высокую шапку с заломом набок и, сделав шаг к посольству, степенно изрек:
– Великого государя Михаила, божиею милостию царя и государя всея Руси и великого князя и многих земель обладателя, я, наместник и воевода терский Юрий Хворостинин, объявляю тебе. Узнав, что ты, посол царя грузинского Теймураза, идешь к нашему государю, он послал меня тебе навстречу, чтобы я привел тебя в град царский – Москву. Также поручил государь и царь Михаил Федорович спросить: подобру ли поздорову ты ехал?
Воевода попросил архиепископа Феодосия благословить его, осведомился у других пастырей, подобру ли поздорову они ехали, и напоследок дал знать: садиться и с богом трогаться.
Понравился Дато этот воевода за открытый, прямой взгляд, за добрую усмешку, временами освещавшую его лицо, суровость которого подчеркивала нависшие черные как смоль брови и такие же черные свисающие усы. В каждом движении воеводы угадывалась не только та физическая сила, которая делала его схожим с высеченным из камня богатырем, а та все нарастающая сила московской земли, которая не сгибалась уже ни под каким ураганом.