Буря улеглась с трудом. После пререканий Иорам снизошел до уступки и согласился стать начальником восточной башни Бенарского замка, а Бежан – западной. Скрестив руки на груди, мальчики мрачно провожали колонну всадников, следовавших за Саакадзе и «бapcaми», ибо стыдились вот-вот готовых брызнуть слез. Часы сборов внесли оживление в жизнь ностевцев. Но лишь закрылись ворота за последним всадником, как надоедливая однообразность словно сковала замок. Счастливый признак – найденная подкова, которую Омар поспешил прибить к перекладине ворот, – лишь усугубил душевное волнение. Далекое время, когда Омар отвозил на Ломта-гору послание царю Луарсабу, и недавнее, когда скакал в Терки к воеводе Хворостинину, казалось осыпанным розами. Были и осенние дни, полные нежных оттенков, были и зимние ночи, словно затканные ледяными цветами. Все ушло! Куда? В вечность, откуда не возвращаются ни люди, ни надежды…
Но Русудан умела скрывать грусть и тревогу. Собрав всех оставшихся, она без прикрас перечислила те возможные опасности, которые отныне требовали от каждого напряжения душевных сил: две дороги остановили сейчас судьбу на перекрестке, и кто знает, пойдет ли она по дороге победы или свернет на путь поражения. Но разве сподвижникам Саакадзе, оставшимся в замке Бенари, пристало, сложив руки, предаться раздумью? Разве долг не призывает каждого помочь воинам?
И по новому, каменистому руслу потекло время. Женщины вязали воинам на зиму шерстяные наколенники, высокие чулки, ткали сукно для башлыков. А Русудан и Хорешани помогали мужчинам заготовлять стрелы. Один из дружинников когда-то, по желанию Моурави, учился этому делу у тбилисского амкара-оружейника, и теперь его произвели в «уста-баши». Собирались все в одном из залов, предназначенном в дни мира для пиров.
Беспрекословно повиновалась Русудан старательному «уста-баши». Она упорно обтачивала стрелы, оперяла их, стремясь достигнуть мастерства амкара, безропотно выслушивала упреки «уста-баши» за плохую работу, но на смену им все чаще и чаще приходила похвала. Зато Хорешани явно была любимицей возникшего «амкарства». Она с такой ловкостью надевала железный наконечник на тонкий деревянный стержень, с таким проворством ставила на нем крестик счастья, что можно было подумать – Хорешани занималась этим делом всю жизнь.
По вечерам она, смеясь, показывала Русудан огрубевшие, исколотые руки:
– Хотела бы я знать, чем теперь станет любоваться Дато?
– Твоей душой, моя неповторимая сестра.
– Тогда кто, не решив остаться навек твоим рабом, осмелится заглянуть в твое возвышенное сердце?