Комендант через минуту шел уже назад, краснолицый и взбешенный. За ним плелся красноармеец в исподней рубахе, тянул на ходу:
— Ну, пускай хоть до Уфы? А-а?.. До Уфы?..
Остановившись на мгновение, комендант ударил красноармейца в живот, сказал громко, врастяжку:
— Девку ссади!
Тот согнулся, пережидая боль, покивал головой. Комендант прошел мимо Андрея, зацепив его локтем, и дернул на себя тамбурную дверь.
Красноармеец поддернул штаны и, оглянувшись на дверь, за которой скрылся комендант, принял вид веселый и независимый.
— Уфа скоро? — спросил Андрей.
Красноармеец спокойно раскурил самокрутку хозяином чувствовал себя в поезде, — ответил неторопливо:
— К утру будем, ежели пар хороший.
И пошел, посмеиваясь и держась одной рукой за живот.
На лице Бутенина играл румянец, словно его только что уличили в чем-то постыдном. Он прятал глаза, одергивал подол гимнастерки.
— Под Уфой в восемнадцатом… — начал было Андрей и осекся.
— Зверь! — выдавил Бутенин. — Революцию пачкает!
— О ком ты?
— О коменданте… Да и тот хорош, — он кивнул вслед красноармейцу. — Разврат, мордобой!… Все они такие, кто на поездах личных катаются. Зажрались, паскудники!
— Нет, Бутенин, — спокойно бросил Андрей. — Они оба за революцию головы положат. Это их революция и власть. А значит, все можно. Они — гегемоны.
— Сволочи они, — процедил Бутенин.
— Мне в степь надо, — сказал Андрей. — Хотя бы на час. Недалеко тут, под Уфой. Схожу к кургану и назад. Его с дороги видно.
— Ты что, Андрей Николаич? — теперь уже возмутился Бутенин. — От поезда отстать?
— А ты поезжай, я догоню, — пообещал Андрей. — В Уфе и догоню. Только туда и назад. Наверняка больше не увижу, а мимо едем.
— Невозможно, — отрезал Бутенин. — Запрещено.
Андрей смерил его взглядом, бросил сквозь зубы:
— Так уйду.
Бутенин перекрыл собой коридор, скомандовал, будто тюремный надзиратель:
— Гражданин Березин, пройдите в купе!
Андрей зло рассмеялся, похлопал конвоира по плечу.
— Служи, служи, служивый.
В купе он лег на полку вниз лицом. Ощупал пальцами щеку. Рана давно зажила, хотя долго гноилась и болела; шрам остался широкий, рваный, стянул кожу на скуле, иссушил и обезобразил лицо. Правый глаз на ветру теперь слезился, и слезы стекали по шраму, будто по руслу. Пальцы помнили каждую его рытвинку, каждый бугорок, но всякий раз, трогая старую рану, Андрей как бы заново обнаруживал ее на своем лице. Он привык к ней, как привыкают к новой одежде или к очкам, и если бы шрам не притягивал внимание людей — всех: близких, знакомых и первых встречных, — то он, наверное, давно бы забыл о нем.