— Назад, говорю! — Завхоз выпалил в голубое чистое небо.
Пухов вздрогнул от выстрела и тоже сказал:
— Вредители…
Кулешов, не доходя пяти шагов, остановился, широко расставив ноги.
— Не смейте трогать болото, — твердо произнес Никита Иваныч. — Добром прошу — уходите.
Начальник вдруг улыбнулся.
— Здорово, партизаны! По какому случаю залпы?
— Не дадим болото зорить, — ответил дед Аникеев. — Журавли пропадут. Езжайте отсюда.
— Какие журавли? — спросил Кулешов. — При чем здесь твои журавли, когда мне торф нужен? Освободите дорогу!
— Не пущу! — Завхоз наставил ружье. — Убирайтесь!
— Болото твое? — спросил Кулешов, прищурив глаза. — Или все-таки государственное?
— Государственное, — с честью сказал дед Аникеев.
— Тогда прочь с дороги, самозванцы! — отрубил начальник звенящим от напряжения голосом. Взревели моторы, и колонна тронулась к болоту.
Никита Иваныч дрогнул, и ствол ружья опустился.
— Пали, — выдохнул Пухов, протез у него подвернулся, и старик рухнул на землю.
— Живо, живо! — поторопил начальник. — Некогда с вами, работать надо!
Завхоз, опираясь на ружье, сел рядом с упавшим товарищем.
Колонна бульдозеров проехала мимо и, развернувшись фронтом, остановилась у кромки болота. Никите Иванычу запорошило глаза. Он отер их кулаком, однако резь только усилилась. Смотреть стало больно.
Из кабин тракторов высыпали деловитые, сосредоточенные люди с теодолитами, рейками и, посовещавшись, направились в глубь мари. Они двоились, троились в глазах деда Аникеева и, казалось, на болото наступает развернутый в цепь полк.
— Из-за тебя все, — проронил Завхоз. — А кричал — я! С танками справлюсь, глазом не моргну…
— Чуть что — все из-за Пухова! — обиделся Пухов. — Вечно Пухов виноват! Вам не угодишь: то круто, то слабо.
— Пропало болото… — тихо сказал Никита Иваныч. — В одном государстве живем, а разобраться не можем.
— Конешно! — подхватил Пухов. — Потому что режиму никакого не стало, порядку.
— Да пошел ты отсюда со своим режимом! — дед Аникеев выматерился, щуря глаза и пытаясь сморгнуть сор.
— Ну и пойду! — возмутился Пухов и, резко вскочив, заковылял по дороге. — Я под Сталинградом хоть знал, с кем воюю. А здесь? Против кого стоять?
— Пуганая ворона куста боится! — огрызнулся Завхоз. — Вали-вали!
Пухова словно током пробило. Он замер на мгновение, ссутуля спину, перекосился на один бок и затем тяжело побрел в Алейку. Обида была смертельной.
А в глазах деда Аникеева вдруг просветлело: сор вышел вместе со слезой.
Несколько дней Завхоз не выходил из ворот двора. Вставал рано и, надев калоши на босую ногу, в кальсонах и рубахе подходил к забору и, облокотившись, подолгу наблюдал за новыми соседями. Мелиораторы собирались на работу, завтракали, сидя за столом во дворе, хохотали, шутили друг над другом, молодые, довольные жизнью и уверенные в себе. Они радовались хорошей погоде, деревенскому воздуху, летающим пчелам (пока, правда, одного из них здорово не покусали). Иногда несколько мужиков бегали в одних трусах на речку купаться, ревели там бугаями и дурачились, как ребятишки. Их начальник Кулешов по утрам был мрачноватый и неразговорчивый, зато вечером, когда рабочие засыпали, он брал гитару и подолгу играл и пел, сидя на крылечке. Надо сказать, получалось у него хорошо, как по радио. Никита Иваныч порой даже заслушивался и забывал, кто играет и поет. Казачьи песни — а родом дед Аникеев был из казаков — чуть слезу не прошибали. «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…» Или: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить…»