Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…
— Камикадзы, — пояснил кто-то из партизан. — Ишь, торопятся, в плен-то не желают. У них такое заведено. Мы раз одного поймали, так он пока в сарае сидел, пальцем себе живот проковырял и кишки вытаскал.
— Не-е, — тихо и задумчиво возразил Аникеев-старший. — Это, паря, природа очищается. Она, вишь, грязи не терпит, сама себя чистит. Япошки-то думают, будто обет исполняют, радуются… А шиш! Природа их топит, за то, что убивать пришли.
Отец Никиты, Иван Аникеев, считался в Алейке человеком странноватым и набожным. Перед войной, уже стариком, он ушел в тайгу, построил там избушку и прожил в одиночестве до самой смерти. Говорили, что ушел в скит, принял старообрядческую веру и стал замаливать грехи, но кто по случаю встречался с ним, никогда не видел, чтобы Иван крестился или читал книги. Никите Иванычу и похоронить-то отца не довелось. Отец бесследно сгинул в тайге, когда сын был на фронте.
… Перед самым болотом старик придремал так, что стукнулся головой о лобовое стекло, когда вездеход резко остановился. Никита Иваныч потер лоб и глянул вперед: под восходящим солнцем краснели кабины тракторов, горы торфа, и даже черная вода в траншеях отсвечивала пожарным светом. На изорванной гусеницами площадке дыбились железные останки вагончика, валялись сплющенные в лепешку бочки, а дальше — поваленные и исполосованные траками деревья. А японская машина… Впрочем, машины на месте не было. Там, где она стояла еще вчера утром, сейчас торчали исковерканные рельсы, а сама машина почему-то оказалась в траншее и, как утопающая, беспомощно тянулась зубастыми ковшами к берегу.
В шеренге кулешовской техники не хватало двух бульдозеров.
— Не понял, — проговорил водитель вездехода и, отбросив крышку люка, выглянул наружу. — Разгром какой-то, однако, по пьяному делу…
Никита Иваныч вышел на середину площадки и осмотрелся. Пусто. Сразу же вспомнилась соль, засыпанная в тракторные баки. Но она выглядела сейчас легкой забавой.
— Что такое? — спросил Григорьев, с удивлением глядя на разгром. — Что здесь произошло?
— Не знаю, — сказал Никита Иваныч и прислушался. Откуда-то издалека, из болота, прикрытого легким туманом, доносился человеческий голос. Кого-то настойчиво звали по имени, но эхо, вплетаясь, путало слова. — Айда! — скомандовал старик и устремился на голос. — Тонет кто-то.