Никита Иваныч вынул из-за пазухи градусник: тридцать шесть и два. Ничего вроде не болит, не колет, не знобит. Лишь в ушах стукоток от толчков крови да слабость во всем теле.
— Ты сам подумай, Никита, — продолжала старуха. — Мы с тобой не вечные, помрем скоро. С кем Ирина останется? Сиротой? К кому пойдет?.. Кому поплачется? С кем последние дни жить будет?.. Ты подумай, ведь аникеевской-то родовы и на земле более не станет. Отживет Ирина — и кровь пропадет.
— Кто ей замуж мешал идти, как все люди? — не сдавался старик. — Все выбирала, поди, ковырялась. Этот не такой, того не хочу… Ей же простого мужика не надо, ей какого-нибудь с кандибобером подавай. Вот и нашла себе… Думаешь, мало по свету у него детей-то наделано?
Катерина замолчала, ссутулившись на лавке, и это смутило старика. Он закинул ноги на кровать и прикрылся одеялом. Были бы у него еще дети кроме Ирины, — может, и плюнул бы, и не переживал так. Говорят же — в семье не без урода… Но Ирина из троих осталась одна-разъединственная. Два мальчишки, довоенные еще, трех и четырех лет, умерли в одну весну от дифтерии. Уехал Никита на сплав, через месяц вернулся, а сыновей уж нет, будто и не жили…
— Ладно, — буркнул наконец старик, переводя разговор на другую тему. — Чего нынче делать-то будем? Сено покупать или корову продавать?
Старуха хмыкнула и, помолчав, сказала:
— Кусать-то зимой что будешь? Продавать… Твоим болотом много не накормишься, надежда плохая… Сено-то, слава богу, в стожках стоит…
— Сама, поди, косила? — жалобно-виновато спросил Никита Иваныч.
— То-то и оно, что не я, — вздохнула Катерина. — Люди и накосили, и сметали.
— Кто?
— Иван опять, дай ему бог здоровья…
Старик приподнялся, сел на кровати и решительно заявил:
— Его помощи брать не стану.
— Я его помощи и не просила. Сам он. Пришел и говорит, мол, тетя Катя, Никита Иваныч-то болеет, без сена останетесь. Давайте-ко я вам накошу. А то траву жалко, пропадет, уйдет под снег. Я, говорит, со своим покосом нынче быстро управился.
— Поди заплати ему, — приказал старик. — За так мне и соломины от него не надо.
— Давала же — не берет, — отмахнулась старуха. — Ты-то особливо не распоряжайся. Больно гордый. Только я твоей гордыней скотину зимой не прокормлю… Чего это ты против Ивана идешь? За доброту его благодарить надо, а ты — ишь, ощетинился…
— Ты, старуха, ничего не знаешь, — Никита Иваныч покачал головой. — Он меня все подмазывает, умасливает, чтобы я от болота отступился. У него вокруг-то промысловые места, избушки настроены. А заповедник откроют — Ивана попрут. Вот он и хочет, чтобы я про болото не писал и чтобы никого туда не пускать.