"Он кокаинист”, — отстраненно думал Борис как о чем-то совершенно его не касающемся, например, о государственной системе Эфиопии. Штабс-капитан зашел сбоку и ударил Бориса по почкам. Боль была такая, что комната качнулась, как пароходная палуба, и стала маленькой и далекой. Оттуда, издалека, Борис услышал чей-то стон, и с удивлением понял, что это стонет он сам.
— Ты мне расскажешь, ты мне все расскажешь, — тихо и даже как-то ласково приговаривал Карнович.
Боль от побоев придавала удивительную достоверность его диким словам.
"Шпион? — без прежнего удивления подумал Борис. — Я — турецкий шпион? Должно быть, мне придется в это поверить, чтобы прекратилась эта ужасная боль”.
Карлович отошел на шаг и посмотрел на Бориса, чуть склонив набок голову, как художник смотрит на незаконченное полотно. Найдя в своей работе некоторую незавершенность, он быстрым и точным взмахом ударил Бориса в лицо. Рот наполнился теплым и соленым. Борис вынул выбитый зуб и посмотрел на него как на лишнюю чужую вещь.
Штабс-капитан удовлетворенно откинул голову, с удовольствием втянул воздух, как будто вышел из душной прокуренной комнаты на легкий морозец, и снова с хрустом потянулся. Затем он достал из кармана кителя сложенную вчетверо бумажку, поднес её к носу…
"Точно, кокаин нюхает”, — мысленно подтвердил Борис свою прежнюю догадку, наблюдая как черные зрачки Карновича сужаются в точки.
— Ну-с, — радостно и даже доброжелательно продолжил Карнович, — я жду.
— Чего? — глупо переспросил Борис, выпустив при этом изо рта кровавый пузырь.
— Признания, милостивый государь, вашего чистосердечного признания. Как вы, судя по всему, русский дворянин, вступили в сношения с турецкой шпионской сетью, какие задания выполняли для врага, какой вред причинили отечеству. Наконец, как и почему вы убили того господина в гостинице “Париж”.
— Однако, — попробовал Борис прервать Карновича, — какие у вас причины считать меня турецким шпионом? Я и к убийству непричастен, но здесь я по крайней мере понимаю, на чем основаны ваши подозрения, но уж по части шпионажа… увольте, никак не понимаю!
Говорить было больно, разбитые губы плохо слушались, кровь наполняла рот, поэтому слова выходили шепелявы и самому Борису казались неубедительны. Но он торопился говорить, чтобы полоумный штабс-капитан опять не начал его бить.
Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появился господин средних лет в золотом пенсне и форме подполковника. Форма не вязалась с чрезвычайно штатским и как бы довоенным обликом вошедшего. Чуть седые, слегка редеющие волосы, острая — клинышком — профессорская бородка… Борис немедленно вспомнил это лицо — в прежней, петроградской, жизни господин этот звался профессором Горецким и читал на юридическом факультете уголовное право. Борис встретился с профессором взглядом и прочитал в его глазах встречное узнавание. Он собрался было обратиться к Горецкому и открыл уже для этого рот, но профессор сделал едва уловимое движение бровью, остановив его, и повернулся к штабс-капитану: