— Да все там же, где и вы собирались: то у Иёнихи, то у Парашки Богатовой, а када и Кланька Цыганочка пускает… Но боле у Иёнихи. По щепотке соли соберем, она и рада — неделю играем.
В этот вечер тоже у Иёнихи были. Дружков прежних не видать, все на фронтах. Или в бегах. Дезертиры по гулюшкам не шляются. Зимой, как отец рассказывал, взялись за них. Человек двадцать из Масловки выдернули, воевать отправили, а Пантелея Булыгина судили в Борисоглебске. Теперь в Тамбове в концлагере сидит. На пять лет определили. Сам сказывал. Видели его в Тамбове на станции, пути от снега чистил. Довольный. Лучше, чем на фронте кровь лить да мерзнуть…
Посидел Егор немного у Иёнихи, поскучал и пошел к Насте, подождал ее у колодца, приплясывая на морозе. Потом гуляли с ней по скрипучей накатанной санями дороге, держась за руки в шерстяных варежках. Настя была грустна, молчалива. Он тоже молчал, рассказал только, что отец сегодня поднялся, ушел к мужикам. Что-то они затеяли. Завтра он, Егор, посмотрит какое будет настроение у отца, поговорит с ним, может, вечером придут свататься. Настя в ответ благодарно пожала ему руку и прижалась щекой к плечу, к жесткой колючей холодной шинели. Он быстро клюнул губами ее холодную щеку, и они молча пошли дальше, грустно хрустя снегом. Ночь была печальной, нелюдимой. Большие звезды застыли на черном небе, не перемигивались. Свет их казался угрюмым, чужим, мертвым. Не было того ощущения бесконечного счастья, которое не покидало их весной семнадцатого года. Только печаль, грусть да непонятная тревога.
Гуляли недолго. Услышали вдали звонкие на морозе голоса ребят, возвращающихся от Иёнихи, и Настя сказала:
— Пошли и мы, зябко!
— Что тебе так гнетет? Почему ты так изменилась, о чем ты тоскуешь? — тихо спросил Егор.
— После свадьбы повеселею, обещаю тебе, — снова прижалась Настя щекой к его плечу. — Печаль моя к тебе никак не относится… Пошли быстрее, я не хочу ребят видеть…
Егор подождал Ванятку возле первой избы Угла, и они пошли домой вместе.
— Не озяб в шинелишке-то, — спросил брат.
— Есть малость… Смотри-ка, чтой-то в катухе у нас огонь! — воскликнул тревожно Егор. — Случилось что?
— Майка, должно, отелилась!
Они побежали к избе, резко заскрипели снегом.
— Где вас носить?! — заругалась мать, услышав их шаги в сенях. — Корове телиться, а они все разбежались. Ни отца, ни их…
Вошла она со двора с тускло горевшим фонарем.
— Опросталась? — схватил Егор старую дерюжку с ларя.
— Не спеши, пущай оближет маненько, — удержала его мать, прикручивая фитиль, чтоб даром керосин не горел. — Обошлось вродя. Телочка, слава те Господи!