Между тем Екатерина подросла настолько, что ее понадобилось вывозить в свет. Ее спасало то, что тетушка пуще всего боялась, как бы никто ее не попрекнул, что она-де плохо воспитывает племянницу. Поэтому после долгих ворчаний было сшито Екатерине белое кисейное платье a la greque, и ей казалось, что не было никого на свете наряднее ее.
Она чувствовала себя так неуверенно, что мечтала протанцевать хотя бы один танец. Однако кавалеры беспрестанно подбегали и говорили:
— La premiere, la deuxieme, la troisieme contredanse.[2]
Один из кавалеров во время кадрили спросил.»
— Танцуете ли вы мазурку?
— Конечно, — ответила Екатерина высокомерно, обидевшись, что ее считают не умеющей танцевать то, что умеют все.
Что же вышло? Заиграли мазурку, все разошлись попарно, и вышло, что у Екатерины нет кавалера. Тот молодой человек подлетел к ней, взбешенный от обиды:
— Как же вы мне сказали, что танцуете мазурку?
— Да, — подтвердила Екатерина.
— И где же ваш кавалер?!
— Меня никто не позвал.
— Я вас звал, а вы сказали, что танцуете.
— Ах, боже мой, я сказала вам правду: я умею танцевать мазурку!
Окружающие расхохотались, и наивность Екатерины упрочила ее триумф в тот вечер. Кавалер для нее немедля сыскался — им оказался сын хозяйки дома, Александр Хвостов, чиновник Министерства иностранных дел, ставший с этого вечера одним из вернейших поклонников и обожателей Екатерины Сушковой.
Кавалеры единодушно начали за ней ухаживать, к ней начали свататься. Воображение молодых людей поражали ее прекрасные черные глаза, за которые ее прозвали в свете miss Black eyes. Очень скоро тихая, затравленная барышня сделалась веселой хохотушкой — исправлению ее натуры немало содействовали успехи в свете. Ее даже стали считать кокеткой, что ее немало обижало.
«Не знаю, — писала она в своих записках, — отчего многие считали меня кокеткой, — это клевета, чистейшая клевета. Кокетка хочет нравиться всем без исключения — и старому и молодому, и умному и глупому, и женатому и холостому, и к тому же старается удержать в своих оковах всех пленных, а я, напротив, и танца, бывало, не дам тому, кто мне ничем не нравился. До сих пор я удивляюсь, до какой степени я была ветрена и необдуманна и как много себе позволяла; бывало, дома распоряжусь, с кем танцевать, запишу себе в книжечку и, приехав на бал, не дожидаюсь приглашения, а лишь только окружат меня мои верные кавалеры, ждавшие меня всегда у дверей, я как награды раздаю им поочередно танцы; они так к этому привыкли, что встречали меня принятой между ними фразой: „Какой танец вы мне сегодня назначили?“ Как не пришло в голову хоть одному из них проучить меня, а нечего сказать, хорошо бы сделали».