— Думаю, что ее не в чем винить. Она же все-таки женщина! — заступился я за нее. Кинрю промолчал, кто-кто, а мой золотой дракон знал, что я к ней испытываю!
— Вероятно, теперь нас ожидает новая череда покушений, — заметил он. — Пока вы живы, я считаю, этот мерзавец не успокоится.
— Думаю, что ты прав, — согласился я. — Только теперь я опасаюсь еще и за Катюшу. Да и Мире следовало бы в дальнейшем быть несколько осторожнее. Он может подобраться ко мне через нее, чтобы заставить отказаться от этого расследования.
Мы вернулись на станцию, и тут уж за все пришлось отдуваться несчастному Дмитрию Савельевичу, который, по словам безжалостного Кинрю, оказался «продажным канальей».
— Христом Богом прошу, — взмолилась смотрительша. — Помилуйте!
Дмитрий Савельевич потерял весь свой прежний лоск, ссутулился и как-то в момент состарился. Дряблые щеки его дрожали.
— Господа, — пугливо осведомился он. — Что вы со мной делать-то собираетесь?
С особым ужасом смотритель взирал на самурая.
— Пытать будем, — ответил японец, играя в руках подобранным им ножом.
Дмитрий Савельевич побледнел, задышал часто-часто и замолчал в ожидании неминуемой гибели.
— Ой, батюшки святы! — запричитала смотрительша.
— Под суд у меня пойдешь, на каторгу, всех прав состояния лишишься! — грозно пророчествовал я, нагнетая и без того, тяжелую обстановку. — За преступный сговор, имеющий своей целью убийство!
— Кого ты привел к Якову Андреевичу? — начал допрос Кинрю.
— Ей-богу, не знаю, — божился смотритель. — Не представился он. Ей-богу!
— Узнай, — велел я Кинрю, — не записан ли проезжавший в книге смотрителя?
Надежды на это, конечно, не было никакой, но я все-таки для проформы счел необходимым это проверить. Кинрю вышел из комнаты, а я продолжил расспрашивать несчастного Дмитрия Савельевича.
— Он ему ножом грозился, — заступалась смотрительша.
— И денег не предлагал, разумеется, — усмехнулся я.
— Предлагал, — ответил смотритель. — Но я отказался!
— Ну, Дмитрий Савельевич, в этом я и не сомневаюсь, — ответил я, закрыл окно на щеколду и поправил на нем тяжелую штофную гардину. — Лошадей-то он велел не давать?
— Он, мерзавец, он, — затряс головой Дмитрий Савельевич, на лбу его, широком с висков, выступила испарина. Я подал ему свой белый платок с именными вензелями.
Вернулся Кинрю, по его глазам я понял, что в станцион— ной книге и в самом деле ничего не записано. Тут он снова начал поигрывать ножом, от чего у несчастного смотрителя подкосились ноги.
— Оставь его, — приказал я. — Он и так до смерти напуган. Я думаю, что произошедшее послужит ему уроком, — сказал я нарочно громко, чтобы Дмитрий Савельевич меня расслышал.