Да, мой Ипполит, я их ненавижу; моя любовь и нежность принадлежат только тебе; они видят, как они мне омерзительны, будучи причиной моей разлуки с тобой; они видят мою тоску, мое отчаяние. Ипполит, я покончу с собой, да, я хочу покончить свою жизнь, которая отныне для меня тягостное бремя, раз я не могу посвятить ее тебе.
Увы! что же мне делать? но что бы они ни делали, я не покорюсь этим монстрам…
Умоляю тебя, скажи Бодэну, чтобы он говорил, что он меня не знает; что он получил снабжение итальянской армии вовсе не через мое посредство; чтобы он приказал портье на улице Сент-Оноре 100 говорить, что он меня в жизни не видел; чтобы он не использовал рекомендательных писем, которые я ему дала, когда он начал свои дела в Италии; ах, я боюсь, что это Жюдье выдал нас Жозефу… Но знай, что как бы они меня не мучили, они не в силах оторвать меня от моего дорогого Ипполита, мой последний вздох будет о тебе.
Я сделаю все, чтобы увидеть тебя сегодня. Если мне не удастся, я пошлю к тебе завтра Блондэна, чтобы назначить час встречи в Саду Муссо… [16]
Прощай, мой Ипполит, тысяча поцелуев пламенной любви…" [17]
Отправив это письмо влюбленной мидинетки, Жозефина явилась к Бонапарту и осыпала его ласками, а он, как всегда, не мог перед ней устоять…
АНГЛИЯ ОПОВЕЩАЕТ МИР О НЕУДАЧЕ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ БОНАПАРТА
«Со времени экспедиции в Египет Бонапарт покорился своему жребию вечного рогоносца».
Максимилиан Бокс
Восторг, с которым приняли его возвращение двести тысяч парижан, «полных безумного энтузиазма», открыл Бонапарту его исключительную популярность. В тот вечер, когда он возвращался от Барраса, толпа, предвосхищая события на семь лет, единодушно приветствовала его бурной овацией, словно государя.
Он приехал к себе домой крайне возбужденный. Сидя у камина, он размышлял о том, что судьба, быть может, предоставляет ему возможность совершить государственный переворот.
Разложение Директории зашло так далеко, что французский народ желал теперь пристойного режима, твердого правления во главе с человеком, не замешанным в грязных политических махинациях. И Бонапарт уже осознавал, что ему предназначено стать таким человеком. Прогуливаясь в парке замка Монбелло (где он установил королевский этикет), он признался однажды Мио, французскому послу во Флоренции:
— В сущности, я еще ничего не совершил… Что ж вы думаете, мой триумф в Италии должен послужить возвеличению адвокатишек Директории — этих Карно и Баррасов? Или укреплению Республики? Бредовая мысль! Республика тридцати миллионов человек! С нашими-то нравами, нашими пороками… Эта химера опьяняла французов, но она развеется как дым… Им нужна слава, удовлетворенное тщеславие, но свобода? Нет, это не для них.