Как ты легко можешь себе представить, благодаря всем этим новым впечатленьям и открытиям, моя поэзия пустила всевозможные ростки. Говоря о ростках, моя дорогая, я разумею известные строки Генри Воэна:
Сквозь платье плоти я светло ужален был
Стрелами вечности и к ней ростки пустил.
(Стрелы вечности, светлые, как искры, сыплющиеся из-под кремня… прорастание в человеке семян света – удивительный образ; не могла бы ты переправить сюда ко мне томик «Silex scintillans» [123], ибо с тех пор, как я начал работать над здешними каменными породами, я много думал о поэзии Воэна и о ключевой каменной метафоре его книги? Когда ты получишь эту гагатовую брошь, то, пожалуйста, погладь её сильно несколько раз, и ты увидишь, как она своим электричеством станет притягивать волосы и кусочки бумаги – в ней живёт некая потаённая волшебная сила; неспроста янтарь издавна использовался в чародействе и белой магии, и даже в древней медицине. Как видишь, перо моё самовольно перепрыгивает с предмета на предмет, оттого что мой ум переполнен – сейчас, например, в нём брезжит новое стихотворение о том, как во время раскопок древнего артезианского колодца вдруг находят, одетый кремнезёмом, древесный побег, с помощью которого впервые отыскали здесь воду – о таких случаях я вычитал у Лайеля в его «Основах геологии».)
Отпиши мне подробно о твоём житье – здоровье, заботах по хозяйству, о книгах, которые ты читаешь…
Твой любящий муж
Рандольф.
Мод и Роланд прогулялись по Уитбийской гавани и начали обход узких улочек, разбегавшихся от неё круто вверх, с переулками, то и дело нырявшими вниз. На месте оживления и благополучия, отмеченного Рандольфом Падубом, они встречали общие признаки безработицы и запустения. В гавани стояло всего лишь несколько судёнышек, да и те с задраенными люками – похоже, на вечном приколе; не слышалось ни стука корабельных моторов, ни хлопанья парусов на ветру. Был почему-то запах угольного дыма, но у наших путешественников он вызывал лишь мысли о неустроенности.
Зато витрины магазинов и лавочек имели вид старинный и романтический. Окошко торговца рыбой украшено было разинутыми акульими челюстями и чудовищно огромными рыбьими скелетами; кондитерщик выставлял на обозрение старинные жестяные коробки из-под сластей и беспорядочные груды разноцветных геометрических сахарных тел – кубиков, шариков, таблеток. Среди ювелирных лавочек было несколько специально занимающихся янтарём. Мод с Роландом остановились перед одной из них, под вывеской «Хоббс и Белл, поставщики украшений из янтаря». Двухэтажное зданьице было высоким и узким, витрина напоминала поставленный на ребро открытый ларец, в котором, свешиваясь гирляндами, помещались несметные бусы и ожерелья из чёрного, сверкающего янтаря, некоторые с медальонами, некоторые без, у одних бусины огранены прихотливо, у других обточены в простые лоснящиеся шарики. Внизу витрины, словно высыпанные из корабельного сундука, прибитого волнами после кораблекрушения: запылённые горсти брошей, браслетов, кольца в прорезях бархатистого картона, чайные ложки, ножи для бумаги, чернильницы, и небольшая коллекция неживых серых раковин. Вот он, север, подумал Роланд, этот черный как уголь янтарь, эта надёжность в поделках, порою в ущерб изяществу, этот блеск, потаённый под пылью…