Hет, бред какой! Да, он иногда кажется туповатым, но он добрый парень, он, когда захочет, умеет тонко чувствовать, это у него в крови, он писался под Стравинского, а это лучше всякой критики. Ему, в конце концов, жить.
Внимание, вопрос: а что же я ему оставлю? Я же не шестидесятник, чтобы оставлять ему пластинки "Битлов", и не семидесятник, чтоб - полное собрание Стругацких. С ними, с этими новыми, даже о пестиках-тычинках разговаривать не нужно. Всё наперёд знают. Что не знают, найдут. В библиотеке Конгресса-с.
Мда.
Вот и дочурка тож. Хотя Стравинский ей нравится. И вообще - она только первоклашка, а с первоклашки спросу никакого нет; только новенький портфель, чистые тетради, непотёкшие ручки, умные книж...стоп. Было же. С чего это вдруг я начинаю думать о потёкших ручках? Hе потому ли я думаю о потёкших ручках, что мне опять, во второй раз всё надоело, что мне это противно, и ездить вот так пять дней на работу, а один день за покупками тоже надоело, и, что страшно, я должен жить с этим, и продолжаю жить с этим - из года в год, из десятка в десяток, а когда я разменяю полтинник, я, наверное, буду всерьёз думать о том, чтобы застрелиться, но это вздор, никуда и ничто не уйдёт от меня - я просто стану скучнее и проще, и начну верить тому, что передают в последних новостях...Кстати, а что передают в последних новостях?
Егор спит, и почти проезжает свою станцию. Голова его запрокинута, и он надсадно храпит, но не смущается, потому что где-то там, в пучинах сна, он знает, нет, ему кажется, хорошо, пусть он осознаёт, что существует цветок райский несорванный, который он так никогда и не увидел, так и не разглядел, и ютится сейчас этот цветок на обочине, или плачет горько в ординаторской - знамо, конец един.
- А у меня - Ленка! - просыпаясь, говорит Егор, оглушённый, но уже пытающийся задавить этот росток. То есть цветок. И ободрать все лепестки.
Финамп
Они сидели на кухне.
- Тебе повысили пенсию? - спросила она.
- Hет.
- И мне нет. В газетах теперь об этом много пишут.
- Бывает, - сказал Егор.
Я поправил халат, отёр усы и отодвинул кружку.
Где-то и когда-то я это всё видел - небольшую кухню, утро с темнеющими силуэтами зданий за окном, запах кипячёного молока, жену, которая ещё не наводила красоту. Изрытое морщинами лицо, похожее на карту теплотрасс. Блик на позолоте кружки. Паутина за холодильником.
- У нас есть права, - сказала она.
Я сидел и вспоминал нашу длинную, беспечную, в сущности, жизнь.
- Помнишь, где мы с тобой встречались? - спросил я.
- Hет, - ответила она.