— А три недели назад… — напомнил Линли.
— Ну, если вы считаете, что Роберта убила родного отца, тогда да — все шло хорошо, а потом случилось это. Только я не верю, что она убила его. Ни на миг в это не поверю.
Казалось, Линли обескуражила прозвучавшая в ее словах убежденность.
— Почему?
— Потому что, кроме Ричарда, а у того, видит Бог, все силы уходят на собственное семейство, у Роберты не было на свете никого, кроме Уильяма. У нее были только книги, мечты да ее отец.
—У нее нет друзей среди сверстников? Нет подружек на соседних фермах или в деревне? Стефа покачала головой.
— Она держалась особняком. Работала на отцовской ферме и читала. В течение нескольких лет она каждый день приходила к нам за «Гардиан». Они не выписывали газет, так что она приходила ближе к вечеру, когда уже все пролистают «Гардиан», и мы разрешали ей уносить газету с собой. По-моему, она прочла все книги своей матери, какие были в доме, и все, что нашлось у Марши Фицалан, так что ей оставалось только читать газету. У нас тут нет библиотеки. — Нахмурившись, Стефа вновь уставилась на свой стакан. — Несколько лет назад она перестала приходить к нам за газетами. С тех пор, как умер мой брат Пол. Я все думала… — Серо-голубые глаза рассказчицы потемнели. — Я думала: может быть, Роберта влюбилась в Пола? Он умер четыре года назад, и какое-то время она у нас вовсе не появлялась. А когда все-таки пришла, то больше не спрашивала «Гардиан».
Даже в такой маленькой деревне, как Келдейл, непременно найдется не вполне респектабельное местечко, обитатели которого только и мечтают, как бы отсюда переселиться. Здесь это улица Сент-Чэд-лейн. Даже не улица, а узкая дорожка, немощеный путь в никуда, единственное приметное здание — паб на углу. Двери и ставни в «Голубе и свистке» были окрашены в ядовито-лиловые тона, и само заведение выглядело так, словно и оно мечтало о неслыханном везении перебраться отсюда, не важно, куда именно.
Ричард Гибсон жил с семьей в последнем из домиков, прижавшихся друг к другу в этом проулке. Постаревшее каменное строение с потрескавшимися ставнями и дверью, некогда голубого, а теперь безнадежно серого цвета. Дверь была распахнута, несмотря на поздний вечер и быстро подползавший из долины холод. Из домика доносилась яростная супружеская перебранка.
— Ну так сделай с ним что-нибудь в таком случае! Как-никак это и твой сын! Господи Иисусе! Можно подумать, что он от святого духа родился, судя по тому, как мало ты ему внимания уделяешь! — выкликал женский голос, до крайности пронзительный — то ли в истерику на следующей ноте сорвется, то ли в безумный смех.