Утром к ней в спальню ворвался мальчик и, округлив глаза, сообщил, что всё исчезло — и мясо, и фрукты, и корзины с сыром, и столики, и кубки, и сосуды с вином и маслом. Ариадна похвалила его за прыть и отослала назад, велев передать, что сегодня в святилище не придет. Потом натянула на голову одеяло и попыталась снова уснуть, размышляя, откуда ей взять сил для вечернего танца.
Вообще-то у нее в запасе был целый день — танец начнется, только когда площадку пересекут лучи заходящего солнца. Она будет танцевать в густеющих сумерках и снова — когда взойдет луна. Если, конечно, сможет. Сомнения росли с каждым часом: даже одеяла и грелки не могли унять леденящий ее изнутри холод. Она слишком устала, чтобы вылезти из постели, и слишком ослабла, чтобы есть — хотя Федра и принесла ей завтрак.
После полудня Ариадна наконец поднялась, хоть и неохотно потому что знала, сколько времени занимает одевание. Причесать и уложить волосы уже стало для нее пыткой, и девушке пришлось прислониться к стене, чтобы дать отдохнуть ногам, после того как на нее надели юбку для танца, тридцать алых оборок которой были расписаны черным и золотым цветом. Корсаж почти не добавил тяжести, зато золототканый передник заставил Ариадну склониться, став почти что последней каплей.
Ей позволили сесть, чтобы наложить грим. Бронзовое зеркальце отразило лицо столь изможденное, что оно выглядело чересчур взрослым и без той краски, которую накладывали на него служанки. Ариадну удивило, что никто не заметил ее мрачного молчания. Танец во славу Матери всегда заранее радовал и возбуждал ее. Пасифаю хватит удар, подумала Ариадна, но усталость не дала ей улыбнуться даже этому, когда же Пасифая пришла, то спросила лишь:
— Ты готова?
Она вообще едва замечала дочь. Ничего удивительного тут не было, Пасифаю никогда особо не заботило, что думает или чувствует Ариадна, но обычно мать оказывалась куда внимательнее ко всему, что могло испортить обряд, в котором она представляла Богиню. Нынче же Пасифаю, казалось, вовсе не интересовали ни сама Ариадна, ни ее танец — но при этом ни озабоченной, ни больной она не выглядела. Напротив — вид у нее был сияющий, даже цветущий, хотя занимало царицу явно что-то свое.
— Идем, пора, — добавила Пасифая.
Ариадна заставила себя подняться, безразлично спрашивая себя, знал ли Дионис, что так будет, и не было ли это его желанием — чтобы она не смогла танцевать и стала бы потому неугодной Матери. Слезы застилали ее взор, пока она шла за Пасифаей к главной лестнице, где ждали Минос и знатные юноши и девушки — плясуны и участники хора. Ариадна заняла свое место — позади отца и матери, впереди танцоров. Когда девушка взглянула вниз, у нее закружилась голова; она пошатнулась. Чья-то рука подхватила ее и удержала.