Колыбель выглядела куда страшнее, чем эта спутанная гривка, да и слишком холодно было, чтобы оставлять младенца не только мокрым, но еще и голым. Ариадна вытянула пеленку из кучи на стенной полке, набросила ее на спину младенцу, подняла его — и перевернула. И едва не подавилась сдавленным вскриком, судорожно сжав руки, чтобы не уронить ребенка.
Вся нижняя часть лица была черной, из нее выдавалось широкое рыло, в котором в такт дыханию малыша трепетали две дырки — ноздри, а под ним в крике раскрылась щель безгубого рта. Подбородок почти отсутствовал. Глаза были большие, чуть навыкате и расставлены слишком широко, зато их обрамляли длинные густые изогнутые ресницы — и эта красота выглядела куда большим кошмаром, чем все остальное уродство. Лоб в палец шириной отделял глаза от густой черной поросли, что сбегала дальше по спинке младенца, а над самым лбом под волосами выступали два бугорка.
Ариадна смотрела, не в силах отвести глаз, — и с удивлением думала, что ужасное личико знакомо ей, что она уже видела его прежде, и тогда оно вовсе не пугало ее. А потом она вспомнила, где видела его, — и пошатнулась, придя в смятение. Ариадна поняла, что сделал Посейдон, — и внутренне взмолилась о помощи, и слезы жалости и отвращения покатились по ее щекам.
— Переверни его! Переверни! — крикнула от дверей Федра. — Как ты вообще можешь смотреть на него?
Ариадна и не могла — но оказавшись у нее на руках, малыш затих. Услышав крик Федры, он заворочался и тоненько всхлипнул. Помимо воли Ариадна качнула его, и он икнул. Она набросила на голову младенца угол пеленки.
Она, лишь она одна виновата, что бедный малыш отвергнут. Она не пророчица. Она не поняла смысла Видения Диониса и была слишком уверена, что проклятие Посейдона падет на весь Кносс, а может — и на весь Крит. Она произнесла это вслух, и пророчество услышали многие. Она убедила всех, что плод Пасифаи — величайшее зло. Да, дитя было проклятием — жесточайшей местью Посейдона, но если оно и несло зло, то лишь самому себе. Миносу никогда не забыть, что он пытался обмануть бога. Каждый раз при взгляде на младшего сына он будет видеть голову быка.
Уколы совести жалили больно; Ариадна сердито обернулась к Федре.
— Иди сюда и забери из колыбели всю эту гадость, — рявкнула она. — Что с тобой такое? Малыш не виноват, что родился уродом. Это вы чудовища, а не он. Как ты могла бросить беспомощное дитя валяться некормленым в собственной грязи? Убери и немедля пришли сюда этих дур-девок.
— Они не придут, — мрачно предрекла Федра.
— Придут или будут разорваны в клочья. — В черных глазах Ариадны полыхнули алые искры, и Федра попятилась. — Попробуй сбеги — я найду тебя и выпорю собственноручно, а уж что сделает с тобой мать — лучше не думать. Нет уж, делай, как я велю. Можешь сказать этим дурам, что им не придется нянчить ребенка, но пусть принесут мне чистый тюфячок в колыбель, теплую воду для купания и масло, чтобы смазать дитя. И мне нужна кормилица.