Силван засмеялась и погрозила ему пальцем. Она уже порядком опьянела.
— Вовсе нет. Я потеряла свое доброе имя, когда переступила порог госпиталя в Брюсселе.
Ранду вспомнились грязные, заскорузлые простыни, запах крови, изуродованные трупы. Воспоминание заставило его содрогнуться, хотя он-то в больнице пробыл всего ничего.
— Ну, а зачем вам это понадобилось?
— Его искала.
— Хибберта? — Ранд наморщил лоб. Тогда, после боя, он находился в каком-то исступлении и почти ничего не помнил. Хибберт погиб, это он знал, но как, при каких обстоятельствах? Никаких подробностей память не сохранила. — И вы его нашли?
— На поле боя. — Она приложила бокал к пылающему лбу и закрыла глаза, потому что потекли слезы и надо было что-то с этим делать. — Мертвого. И ограбленного. Мародеры стащили с трупа все более-менее ценное, даже зубы выдрали. Мне потом сказали, что зубы можно было продать для пересадки тому, кто был настолько удачлив, что остался в живых, но, к несчастью, зубов лишился.
— Силван. — Он протянул к ней руку, но она ее не заметила.
— Там, на поле боя, бродили и другие женщины, много их было. Но они своих искали, мужей или братьев, и не рвались помочь тем, кому еще можно было помочь.
Его рука безвольно опустилась и вернулась на поручень кресла-коляски. Ни к чему сейчас Силван его утешения. Гнев и обида — вот что сквозило в ее словах, и она продолжала жаловаться:
— Я одного не понимаю — и не пойму, почему меня так ненавидят знатные дамы. Откуда такая злоба?
Свечи догорели, и Ранд осмелился пристальнее вглядеться в лицо Силван. Отсвет пламени камина поблескивал на ее губах, влажных от бренди, и она говорила неуверенно, сглатывая слова, язык у нее заплетался. Но она хорошо понимала, что говорит, и говорила то, что хотела сказать.
— Обо мне и раньше ходили сплетни. Я знала, что эти важные леди недолюбливают меня. Они шушукались и злословили за моей спиной, а потом подходили ко мне и льстили и лгали в глаза, и все это время я знала, что они мне завидуют, им была ненавистна моя свобода. А потом я уехала в Брюссель танцевать и пьянствовать и вела себя совсем уж скандально, а потом — неожиданно для самой себя — я стала сиделкой.
Ее дыхание затуманило стенки бокала, который она поднесла к губам.
— И тут я поняла, какая пропасть отделяет меня теперь от всех этих людей. Мне довелось беседовать с одной леди, сын которой выжил благодаря мне. Она на меня с таким презрением смотрела, будто я грязь под ее ногами. Я-то стала ей рассказывать, как ухаживать за сыном, как раны его осушать, а она и слушать не захотела, сразу спиной повернулась. Я спасла ее сына. Я спасла его жизнь и тем самым погубила свое доброе имя. Когда все, что я делала, сводилось только к танцам, флирту и дурачествам, мною восхищались, возмущались, увлекались! Но стоило мне сделать что-то стоящее, не побояться крови и грязи и спасти нескольких славных английских парней, как я стала прокаженной. Где справедливость? Я потеряла покой, и ради чего? Боже!