– Было бы просто чудесно, – проговорила Мари-Элен, – если бы летом мы уселись в ваш автомобиль и отправились во Флоренцию, потом в Венецию. Мне бы так хотелось показать вам Италию.
Симон промолчал. Он отлично представлял себе, во что превратилось бы это путешествие: их постоянно сопровождал бы образ Жана де Ла Моннери.
– До чего я глупа, – снова заговорила госпожа Этерлен. – В моем возрасте не пристало предаваться мечтам. Кто может знать, что случится летом. Может начаться война… Мы можем разлюбить друг друга…
Симон прислушивался к тому, как потоки дождя обрушивались на деревья.
– Какой ужасный ливень! – проговорил он.
И вдруг заметил, что азалия, которую он прислал недели две назад, начала увядать: свернувшиеся лепестки, упав, розовели на скатерти. «Надо сказать секретарше, чтобы она завтра зашла в цветочный магазин. Да, ей немало приходится бегать по моим поручениям…»
– Симон, – прошептала госпожа Этерлен.
– Что?
– Симон, милый, я сейчас подумала, что придет время и в такой же вот вечер, как сегодня, когда, не говоря ни слова, до конца понимаешь друг друга, нам обоим надо будет вернуть себе свободу, не ожидая, пока тобою завладеет скука, а мною – печаль.
Она произнесла эту фразу необыкновенно мягким, необыкновенно нежным и необыкновенно грустным голосом.
И Симон почувствовал великое искушение сказать «да».
Она сама предоставляла ему удобный случай… Порвать естественно, не ища предлога, – не потому, что тебя влечет к другой, а лишь для того, чтобы покончить с надоевшей связью, чтобы больше не чувствовать тяжести мертвого груза, чтобы не лгать самому себе и ей, чтобы все снова стало ясным, чтобы ощутить полную, безграничную свободу…
Однако он предпочел отделаться общими фразами:
– Должно быть, и в самом деле в жизни всех влюбленных наступает идеальная минута для разлуки, как и для встречи. Но большинство людей не обладает нужным мужеством и не решается воспользоваться такой минутой. Хорошо, если у нас хватит мужества, тогда мы не станем в один прекрасный день врагами, как это происходит с другими.
Если бы госпожа Этерлен меньше любила Симона, она в тот самый миг стала бы его врагом. Этого не случилось, но ей показалось, будто внутри у нее все похолодело.
Взгляд ее скользнул по знакомым витринам, веерам, гондолам из тончайшего стекла.
– Ты признаешь, что я права, – проговорила она.
– Ты всегда бываешь права, Мари-Элен.
Страдание уже бродило не где-то рядом, оно внезапно проникло к ней в самое сердце.
Она подумала: «В сущности что знала я в своей жизни? Пятнадцать лет прожила с нелюбимым мужем, потом восемь лет Жан – старик. И, наконец, Симон – меньше двух лет… Нет, нет, я не стану плакать перед ним».