Уна вглядывалась в неясные очертания его лица в мерцающих сумерках. Гнев лишил ее самообладания.
— Нас двое, — смело бросила она. — И не столь много мнящий о себе мужчина убил бы его прежде, чем у женщины возникла бы такая необходимость.
— Думая, что лишь смерть вас разлучит. Я бы никогда, — заявил Лаймонд, — не оскорбил тебя так. В любом случае ты предана своему делу, правда? Только тебе понадобится другой мессия. Возможно, принц Барроу.
— Возможно.
Под тяжелой парчой ее тело покрылось холодным потом, глаза, устремленные в благоуханную тьму, болели от напряжения, веки, словно охваченные пламенем, поднимались с трудом. Ибо это была битва, и Уна не питала иллюзий на сей счет. Он намерен получить помощь. Его сдержанность — дань уважения женщинам вообще, не ей, и это можно исправить…
Оказавшись меж двух огней, растерянная, обескураженная, она должна была использовать все средства, имеющиеся в ее распоряжении.
— Этого ты возьмешь на испуг и заставишь его отказаться, — тщательно выбирая слова, сказала Уна. — Но не важно. Честолюбивых принцев в Ирландии хоть отбавляй. Любой подойдет.
В глубине души она давно предвидела этот неизбежный поединок. Кровь, казалось, застыла у нее в жилах, пока она ждала ответа. В наступившей тишине тонули неясные голоса и смех, бой барабана и завывание флейты. Затем Лаймонд сказал:
— Значит, ты никогда не любила.
Уна спросила:
— А ты любил?
Вместо ответа он, глубоко дыша, так, что руки ее невольно сжались, произнес:
— В О'Лайам-Роу уже наполовину пробудился мужчина. Я не стал бы препятствовать тебе. Как бы я мог?
Она не скрыла презрения в голосе:
— И, свив себе во Франции любовное гнездышко, я выброшу на помойку изглоданный червями череп нации и буду спокойно смотреть, как он валяется в крапиве? Покажи-ка мне мужчину, наполовину пробужденного или не спавшего никогда, чьи поцелуи способны заставить меня сделать это!
Собственные слова гулко отдавались у нее в ушах. До чего неубедительно звучали они, эти слова, предназначенные для того, чтобы проникнуть в сознание так же глубоко, как заступ проникает в землю. Стоя здесь, в темной комнате, поставив на карту душу и тело в отчаянной попытке переиграть вкрадчивый, бестелесный голос, она, невзирая на всю свою силу, почувствовала дрожь. Она должна уберечь от него свой секрет, сохранить в целости самое себя и свою гордость и добиться безопасности для Кормака.
«О Боже, — подумала она, содрогаясь от ярости. — До чего же он холоден. Мать Мария, долго ли придется улещать его?»
Ей казалось, что она откликается, словно скрипка, на каждое движение его тела, она все глаза проглядела, стараясь не терять из виду тусклый, мерцающий драгоценностями силуэт. Почти ослепнув от напряжения, она упустила тот момент, когда он наконец бесшумно сдвинулся с места — только ощутила за спиной аромат роз, и руки, несущие успокоение, легли ей на плечи. Голос произнес над самым ухом: